Бютэ. Вы что же — хотите из этого молодца какую-то святыню сделать и нас всех запрячь? Но ведь мы-то его не знаем, и он нас не знает.

Философ. Он хоть из нашей братии?

Шелковинка. И что все это нам даст?

Ляфурай. Мы подчинились вам с условием, что будет восстановлено «Общество десяти тысяч»[9], что нам за каждое дело будет перепадать по меньшей мере десять тысяч франков, а у нас еще даже основного капитала нет.

Шелковинка. Когда же мы наконец станем капиталистами?

Бютэ. Не дай бог, мои товарищи проведают, что я целых полгода разыгрываю старого привратника, да еще совершенно даром, — я прямо-таки опозорюсь в их глазах. Если я рискую головой — так только ради того, чтобы прокормить мою Адель, а вы запретили мне с нею видеться. За эти полгода она, верно, иссохла и превратилась в спичку.

Ляфурай (Шелковинке и Философу). Она за решеткой, да не стоит его, беднягу, огорчать.

Вотрен. Все выложили? Так вам, черт возьми, мало, что вы здесь целых полгода благодушествуете, обжираетесь, как дипломаты, пьянствуете, как сапожники, ни в чем не терпите недостатка?

Бютэ. Тут без дела плесенью покроешься.

Вотрен. Благодаря мне полиция о вас забыла. Одному мне вы обязаны теперешним беззаботным существованием. Я стер с ваших лбов красное клеймо, которым вы были мечены. Я — голова, я все придумываю, а вы — только руки.

Философ. Да уж что толковать!

Вотрен. Подчиняйтесь мне, не рассуждая.

Ляфурай. Не рассуждая.

Вотрен. Безропотно.

Шелковинка. Безропотно.

Вотрен. Или же расторгнем наш договор и убирайтесь ко всем чертям. Если уж и со стороны вашей братии я вижу только черную неблагодарность, так кому же после этого можно оказывать услуги?

Философ. Мы тебе благодарны, повелитель.

Ляфурай. По гроб жизни, великий ты человек!

Бютэ. Я тебя люблю больше Адели.

Шелковинка. Да мы тебя боготворим.

Вотрен. Я буду вас нещадно бить.

Философ. Бей, не моргнув глазом.

Вотрен. Плевать вам в харю и играть вашей жизнью, как медяками в орел и решку.

Бютэ. Ну, я могу и ножом сыграть.

Вотрен. Так убей же меня, чего ждешь?

Бютэ. На него нельзя сердиться! Желаете, чтоб я вернул лорнетку? Я ведь берег ее для Адели.

Все (окружив Вотрена). Не покидай нас, Вотрен.

Ляфурай. Вотрен! Друг наш!

Философ. Великий Вотрен!

Шелковинка. Старый наш товарищ! Делай с нами все, что хочешь.

Вотрен. Я и так могу сделать с вами все, что захочу. Как я подумаю, что из-за дрянного колечка вы можете все загубить, — так и швырнул бы вас туда, откуда вытащил. Вы либо выше, либо ниже общества, вы — подонки или накипь, а мне хотелось бы вернуть вас в лоно общества. Прохожие улюлюкали вам вслед, а я хочу, чтобы вас приветствовали; вы были отщепенцами, а я хочу, чтобы вы стали честными людьми и даже более того.

Философ. А разве бывает что-то большее?

Бютэ. Бывают такие, которые вообще ничто.

Вотрен. Есть такие, которым дано судить о честности других. Из вас никогда не выйдет добропорядочных обывателей; вы можете быть либо неудачниками, либо богачами; поэтому вам нужно идти напролом... Искупайтесь в золоте, и вы выйдете из этого источника добродетельными.

Шелковинка. Да, уж могу заверить: когда я ни в чем не буду нуждаться, я таким добрым и благородным стану...

Вотрен. Чудесно! Ты, Ляфурай, например, можешь сделаться, как один наш приятель, графом де Сент-Элен[10]. А ты, Бютэ, о чем мечтаешь?

Бютэ. Да мне хотелось бы стать филантропом, тогда и миллионером стать недолго.

Философ. А мне — банкиром.

Шелковинка. Хочешь быть патентованным?

Вотрен. Так будьте же, смотря по обстоятельствам, слепыми и ясновидящими, ловкими и неуклюжими, придурковатыми и умными — подобно всем, кто стремится выйти в люди. Не судите о моих поступках, не старайтесь понять больше того, что я сам вам объясняю. Вы спрашиваете, что представляет собою Рауль де Фрескас? Сейчас скажу. Скоро у него будет миллион двести тысяч годового дохода, он станет принцем, а я подобрал его нищим на проезжей дороге, двенадцатилетним мальчишкой, который собирался поступить в барабанщики. Он был без роду, без племени и только что приехал с острова Сардинии, где, вероятно, выкинул какую-нибудь скверную шутку. Словом, он скрывался.

Бютэ. Ну вот, теперь мы знаем его прошлое и его положение в обществе...

Вотрен. Марш в свою конуру!

Бютэ. Там сторожит Нини, дочка тетушки Жирофле.

Вотрен. Гляди, как бы она невзначай не пропустила какого-нибудь шпика.

Ляфурай. Ну! Такую кошечку нет надобности натаскивать на мышей.

Вотрен. А что я собираюсь сделать из Рауля... вот увидите, на что я способен. Ведь таких юношей, как он, найдется немного. Рауль де Фрескас даже в нашем болоте остался чистым, как ангел. Он — наша совесть, а главное — он создание рук моих. Я ему и отец и мать, и я хочу быть ему провидением. Я люблю делать людей счастливыми, раз сам уже не могу быть счастлив. Я дышу его дыханием, живу его жизнью. Его страсти — мои страсти. Только благодаря этому юному сердцу, незапятнанному ни единым преступлением, я еще могу переживать высокие, благородные чувства. У вас же бывают прихоти — так вот это моя прихоть. Общество наложило на меня клеймо, а я в обмен возвращаю ему человека честного, я вступаю в единоборство с судьбой. Хотите помогать мне? Так подчиняйтесь.

Все. На жизнь и на смерть!

Вотрен (в сторону). Еще раз удалось укротить мою дикую свору. (Вслух.) Ну-ка, Философ, оденься чиновником из бюро находок, постарайся принять соответствующий вид, осанку и отнеси обратно ложки, которые Ляфурай позаимствовал в посольстве. (Шелковинке.) А ты, Шелковинка... Сегодня у господина де Фрескаса собирается несколько друзей, приготовь-ка завтрак, да поторжественнее; обедать мы не будем. Затем оденься скромно, строго, изобрази из себя поверенного. Тебе придется сходить на улицу Облен, дом номер шесть, на четвертый этаж; позвонишь семь раз, четко раз за разом. Спросишь дядюшку Жирофле. Тебе ответят: а вы откуда? Скажешь: из одного цыганского морского порта. Тебя впустят. Мне необходимы письма и кое-какие бумаги герцога де Кристоваля; вот тебе и образчик, пусть изготовят мне точно такие же документы и как можно скорее. А ты, Ляфурай, похлопочи, чтобы в газетах появилось несколько строк относительно прибытия в Париж... (Шепчет ему на ухо.) Это тоже входит в мой замысел. А теперь — по местам!

Ляфурай. Ну что, довольны?

Вотрен. Доволен.

Философ. И больше на нас не гневаетесь?

Вотрен. Не гневаюсь.

Шелковинка. Теперь уж никаких бунтов. Будем умниками.

Бютэ. Не беспокойтесь. Будем не только вежливыми, но даже честными.

Вотрен. Да, да, дети мои, немного порядочности, побольше выдержки — и вы добьетесь всеобщего уважения.

Вотрен. Чтобы держать их в руках, достаточно их уверить, что они люди честные и с будущим. А будущего у них как раз и нет. Что с ними станется? Ну, да ладно — если бы полководец стал всерьез думать о судьбе своих солдат, он не решился бы сделать ни одного выстрела из пушки. Двенадцать лет невидимой, подземной работы, и вот я накануне того, когда Рауль благодаря мне достигнет высшего положения в обществе; это положение необходимо закрепить. Ляфурай и Философ будут мне полезны в той стране, где я создам ему семью. Ах, любовь эта разрушила все мои планы. Я хотел, чтобы он прославился своими деяниями, чтобы он покорил за меня и под моим руководством свет, куда мне самому закрыт доступ. Рауль не только детище моего ума и моей ненависти; он — моя месть. Эти шалопаи не в состоянии понять таких чувств. Счастливцы! Они ведь не сверзлись с высоты вниз, они раз и навсегда сроднились с преступлением; я же пытался подняться из бездны, но если человек еще может подняться в глазах бога, то в глазах общества — никогда. От нас требуют раскаяния, а в прощении отказывают. Люди обычно руководствуются инстинктом хищников — раненый зверь уползает в свою берлогу и уже не выходит из нее. И люди правы. Впрочем, требовать покровительства общества, после того как ты попрал все его законы, это все равно, что стремиться под кров того дома, который ты сам же расшатал и который вот-вот рухнет тебе на голову.