В первые же два месяца, в течение которых Кремьер, Массен и Миноре-Левро, люди в высшей степени заурядные, пытались обхаживать не столько дядюшку, сколько наследство, доктор вынес им приговор, обжалованию не подлежащий. Люди, руководствующиеся инстинктом, а не идеей, имеют тот недостаток, что их легко разгадать: действия, внушенные инстинктом, слишком естественны и слишком бросаются в глаза, чтобы их можно было не заметить, меж тем как понять создания ума может лишь человек, сам наделенный умом. Купив признательность своих наследников и таким образом, можно сказать, заткнув им рот, хитрый доктор, сославшись на дела, привычки и необходимость воспитывать маленькую Урсулу, перестал принимать их, хотя и не отказал им окончательно от дома. Обедал он в одиночестве, ложился и вставал поздно; он приехал в родные края, чтобы обрести здесь покой и уединение. Причуды старика показались вполне естественными, и наследники удовольствовались еженедельными визитами; они навещали доктора по воскресеньям между часом и четырьмя часами пополудни, хотя он и старался отучить их от этого обыкновения, говоря: «Приходите, только когда будете в чем-нибудь нуждаться».

Не отказываясь давать консультации в сложных случаях, особенно неимущим пациентам, доктор не захотел вести прием в маленькой немурской богадельне и объявил, что больше не станет заниматься своим ремеслом.

— Я и без того уморил достаточно людей, — шутил он, когда аббат Шапрон, зная его доброту, звал его к больным беднякам.

«Большой оригинал!» — так отзывались о докторе Миноре оскорбленные родственники; то была невинная месть дядюшке, пренебрегшему их обществом и нашедшему себе иных друзей, в которых наследники видели серьезных соперников. В сердцах обывателей, считавших себя ровней человеку с черной перевязью[55], затаилась зависть, к несчастью, принесшая впоследствии свои плоды.

По странной случайности, которую можно, пожалуй, объяснить поговоркой о том, что крайности сходятся, материалист доктор быстро сдружился с немурским кюре. Старик обожал триктрак — излюбленную игру служителей церкви — и нашел в аббате Шапроне достойного партнера. Итак, первым, что их связало, стала игра. К тому же Миноре охотно занимался благотворительностью, а немурский кюре был местным Фенелоном[56]. Оба были разносторонне образованны, и потому священник оказался единственным человеком в Немуре, способным понять безбожника. Спорящие должны говорить на одном языке. Какая радость отпускать язвительные замечания по адресу человека, не умеющего их понять? Врач и священник были люди с тонким вкусом, они вращались в хорошем обществе и усвоили себе его правила, поэтому они могли вести ту безобидную войну, что так украшает беседу. Отвергая убеждения собеседника, они уважали его характер. Чего бы стоило общество, особенно во Франции, где люди жить не могут без борьбы мнений, не будь на свете подобного противоборства и подобной приязни? Неприязнь порождается столкновением характеров, а не борьбой идей. Итак, аббат Шапрон стал первым немурцем, с которым доктор свел дружбу. Этот священник, которому в ту пору исполнилось шестьдесят лет, сделался немурским кюре сразу после восстановления католического культа во Франции[57]. Храня верность своей пастве, он отказался стать епархиальным викарием. Даже люди неверующие были ему за это признательны, верующие же полюбили его еще больше. Почитаемый прихожанами, уважаемый всеми местными жителями, кюре помогал страждущим, каковы бы ни были их религиозные убеждения. Он довольствовался лишь самым необходимым, и дом его был холоден и убог, как жилище скупца. Скупость и милосердие с виду похожи, но милосердие копит богатства на небе, а скупость — на земле. Аббат Шапрон бранил служанку за лишние расходы суровее, чем Гобсек, если, конечно, знаменитый ростовщик когда-либо держал служанку. Добрейший пастырь нередко продавал серебряные пряжки со своих башмаков и штанов, если бедняки просили его о помощи в ту пору, когда кошелек его был совсем пуст. Увидев, что аббат выходит из церкви, подпоясанный веревкой, набожные горожанки спешили выкупить пряжки своего пастыря у немурского часовщика и ювелира и с ласковыми упреками возвращали ему их. Он никогда не покупал себе ни белья, ни верхнего платья и носил вещи до тех пор, пока они не превращались в лохмотья. Его латаное-перелатаное белье царапало кожу, словно власяница. Время от времени госпожа де Портандюэр или еще какая-нибудь добрая душа сговаривались с его экономкой и, пока он спал, заменяли старое белье и платье на новые, причем кюре замечал подмену далеко не сразу. Посуда у него была оловянная, приборы — из обыкновенной жести. Давая по праздникам обязательный обед для причта, он брал взаймы столовое серебро и скатерть у своего друга безбожника.

— В моей посуде его спасение, — говаривал в таких случаях доктор.

Свои добрые дела, рано или поздно делавшиеся известными всему городку, кюре творил с величайшим простодушием, и всегда находил для любого страждущего слово одобрения. Образ жизни кюре был тем более достохвален, что он обладал талантами и познаниями столь же обширными, сколь и разнообразными. Чуткость и изящество, неразлучные спутники простоты, придавали еще большее совершенство его красноречию, достойному высшего духовного лица. Манеры, характер и поведение аббата Шапрона сообщали его речам изысканную прелесть — достояние умов острых и бесхитростных одновременно. Он любил шутку и никогда не путал гостиную с церковной кафедрой. До появления в Немуре доктора Миноре аббат, не ропща, скрывал свои таланты, но, пожалуй, был благодарен доктору, нашедшему им применение. Когда аббат приехал в Немур, у него была неплохая библиотека и две тысячи ливров[58] годового дохода; в 1829 году все его богатство состояло из того, что приносила должность кюре, да и эти деньги он полностью раздавал бедным. Он был превосходным советчиком, и многие из тех, кто не ходили за утешением в церковь, шли к священнику домой, чтобы поговорить о щекотливом деле или пожаловаться на невзгоды. Чтобы довершить нравственный портрет кюре, приведем маленький случай из его жизни. Среди крестьян хотя и редко, но находились негодяи, которые, злоупотребляя добротой аббата Шапрона, делали вид, что они не в ладах с законом. Они обманывали жен; те, боясь, что их имущество опишут, а коров уведут, в свою очередь обманывали беднягу кюре, который осушал слезы невинных женщин с помощью необходимых семи или восьми сотен франков, после чего пройдохи-мужья покупали себе участки земли. Однажды набожные прихожане со главе с церковным старостой раскрыли аббату Шапрону глаза на эти проделки и попросили его впредь советоваться с ним, дабы не пасть жертвой алчности очередного мошенника, на что аббат ответствовал: «Но ведь ради лишнего клочка земли эти люди могли совершить что-нибудь предосудительное; разве помешать злу не значит творить добро?» Быть может, читателям будет небезынтересно узнать, как выглядел этот человек, замечательный тем, что знакомство с наукой и изящной словесностью не развратило ни сердца его, ни незаурядного ума. В свои шестьдесят лет аббат Шапрон был совершенно сед — так остро переживал он несчастья ближних, так много испытал во время революции. Дважды он был брошен в тюрьму за отказ от присяги[59] и дважды, по его словам, обращал к Господу свое «В руки Твои предаю...»[60]. Роста он был среднего, не толст и не худ. Морщинистое лицо его, бледное и изможденное, поражало безмятежностью и чистотой линий и, казалось, излучало свет. Чело существа целомудренного всегда окружено неким сиянием. Живые карие глаза одухотворяли это неправильное лицо с высоким лбом. Взгляд его, обличавший не только мягкость, но и душевную силу, проникал глубоко в сердце. Дуги густых седеющих бровей нависали над глазами, не внушая, однако, никакого страха. Во рту у аббата оставалось мало зубов, поэтому щеки его ввалились, однако это не лишало его лицо приятности: сами морщины, казалось, приветливо улыбались собеседнику. Хотя аббат и не страдал подагрой, ходил он с трудом и, оберегая больные ноги, зимой и летом не снимал опойковых башмаков. Считая, что духовному лицу не подобает надевать панталоны, он носил толстые шерстяные чулки, связанные его экономкой, и короткие суконные штаны. По городу он ходил не в сутане, а в коричневом сюртуке и даже в самую скверную погоду мужественно хранил верность треуголке. Этому красивому и благородному старцу, чье безмятежное лицо служило зеркалом чистой души, суждено было оказать столь значительное влияние на события, о которых мы поведем речь, и на их участников, что мы сочли своим долгом с самого начала объяснить, отчего он пользовался в городе всеобщим уважением.