После отъезда графа Жанна выносила второго ребенка. Она родила его в положенный срок, не допускающий никаких кривотолков, и произвела на свет в страшных муках крупного младенца мужского пола, и через несколько месяцев он уже отличался поразительным сходством с отцом, который из-за этого еще больше возненавидел старшего сына. Чтобы спасти своего обожаемого ребенка, графиня согласилась со всеми замыслами мужа, желавшего обеспечить младшему своему отпрыску счастье и богатство. Этьена отец прочил в кардиналы: он должен был пойти в монахи, чтобы его брату Максимильяну достались все земли и титулы дома д'Эрувилей. Только этой ценой несчастная мать могла купить покой Этьену. Отец проклял свое дитя.

Никогда еще не бывало братьев, столь непохожих друг на друга, как Этьен и Максимильян. Младшему нравились шумные игры, грубые физические упражнения и война; поэтому граф полюбил его так же сильно, как мать любила Этьена. И вполне естественно было, что каждый из супругов, словно по какому-то безмолвному договору, взял на себя заботы о своем любимце. Герцог (к этому времени Генрих IV в награду за выдающиеся заслуги дал графу д'Эрувилю титул герцога), не желая, как он говорил, утомлять жену, приставил к Максимильяну по выбору Бовулуара кормилицу, благодушную толстую женщину, привезенную из Байе. К великой радости Жанны, он в одинаковой мере не доверял ее материнскому молоку и ее уму и решил воспитать сына по своему вкусу. Он взрастил Максимильяна в священной ненависти к книгам и ко всякой учености, зато преподал ему чисто механические познания в военном искусстве, с детских лет научил его ездить верхом, стрелять из аркебузы и действовать кинжалом. Когда сын подрос, отец стал брать его с собой на охоту, желая, чтоб у любимца его была та резкость языка и та грубость в манерах, та дикая сила, решительность во взгляде и в голосе, которые, по его мнению, необходимы были настоящему мужчине. В двенадцать лет юный дворянин был весьма неотесанным львенком, опасным для всех не меньше, чем сам герцог, ибо сын получил от отца дозволение тиранить всю округу и действительно всех тиранил.

Этьен жил на берегу океана в рыбачьей хижине, которую отвел ему отец, — правда, герцогиня приказала перестроить и убрать ее так, чтобы сын ее находил там кое-какие удобства, на которые он имел право. Герцогиня уходила к сыну с утра и проводила с ним большую часть дня. Мать и дитя вместе бродили между скал и по берегу моря; мать указывала сыну, где кончаются его маленькие владения, богатые песком, раковинами, мхами и разноцветными камешками; глубокий ужас, охватывавший ее, когда она видела, что Этьен выходит за условленную черту, убедил мальчика, что за этим рубежом его ждет смерть. Но не меньше, чем за самого себя, он боялся за мать; вскоре одно лишь имя герцога д'Эрувиля вызывало у него жестокое смятение, совершенно лишало его энергии, повергало в безвольную покорность, которая заставляет слабую девушку пасть на колени перед тигром. Если он замечал вдали фигуру отца или слышал голос этого мрачного великана, он весь холодел, и в душе его оживали тяжкие впечатления той минуты, когда отец проклял его. И как лопарь умирает вдали от родных снегов, так и для мальчика родными стали его хижина и скалы; если он выходил за их пределы, то испытывал какую-то неизъяснимую тоску. Предвидя, что бедное ее дитя может найти счастье только в тишине и спокойствии, герцогиня вначале не очень печалилась об участи, на которую он был обречен; она решила подготовить его к этому вынужденному призванию и создать ему возвышенную жизнь, заполнив его одиночество благородным занятием науками; она пригласила Пьера де Себонда приехать в замок в качестве наставника будущего кардинала д'Эрувиля. Несмотря на то, что ее сына ожидала тонзура, Жанна де Сен-Савен не желала, чтобы его воспитание отдавало семинарией, и своим вмешательством придала ему мирской характер. На Бовулуара была возложена обязанность посвятить Этьена в тайны естествознания. Герцогиня сама наблюдала за тем, чтобы занятия шли соразмерно с силами ребенка, и для развлечения Этьена учила его говорить по-итальянски, незаметно открывая ему поэтические богатства этого языка. Пока герцог водил Максимильяна охотиться на кабанов, не боясь, что юноша может быть ранен у него на глазах, Жанна шла рука об руку с Этьеном по Млечному Пути сонетов Петрарки или по исполинскому лабиринту «Божественной комедии»[11]. Словно в награду за телесные недуги, природа наделила Этьена таким мелодичным голосом, что трудно было отказаться от удовольствия слушать его; мать обучала сына музыке. Нежные и грустные песни под аккомпанемент мандолины были любимым развлечением Этьена, которое мать обещала в награду за какой-нибудь трудный урок, заданный аббатом де Себондом. Этьен слушал мать со страстным восторгом, который она видела когда-то лишь в глазах Шаверни. Когда этот долгий взгляд ребенка впервые воскресил в душе несчастной женщины воспоминания о ее девичьей поре, она осыпала его безумными поцелуями. Этьен спросил, почему она как будто больше любит его в эту минуту. Мать, покраснев, ответила, что она с каждым часом любит его все сильнее. Вскоре в заботах о развитии души и образовании ребенка Жанна нашла те же радости, какие она испытывала, когда сама кормила и выхаживала свое дитя. Хоть матери и не растут вместе со своими детьми, герцогиня принадлежала к числу таких женщин, которые в свое материнское чувство вносят смиренное обожание, свойственное любви возлюбленных; но она умела и приласкать и быть судьей; для нее было вопросом самолюбия, чтобы Этьен стал выше ее; быть может, она знала, что неисчерпаемая любовь к сыну поднимает ее на недосягаемую высоту, и поэтому не боялась никакого уничижения. Только черствым сердцам приятно властвовать, а истинному чувству мила самоотверженность, это прекрасное свойство глубокой любви. Когда Этьен не сразу схватывал какое-нибудь объяснение наставника, не понимал задачу, латинский текст или теорему геометрии, бедняжка мать, всегда присутствовавшая на уроках, как будто стремилась влить в его ум все свои познания, так же как стремилась она когда-то при жалобных его криках влить в его тельце жизнь вместе со струей материнского молока. Но зато какою радостью горел взгляд герцогини, когда Этьен схватывал и усваивал смысл того, что ему преподавали. Она могла служить доказательством, как говорил Пьер де Себонд, что мать — существо двойственное, ибо живет она всегда за двоих.

Природное чувство, соединяющее сына с матерью, герцогиня таким образом усиливала нежностью возродившейся девичьей любви. В течение нескольких лет из-за слабого здоровья Этьена ей приходилось ухаживать за ним, как за ребенком; она одевала его, вечером укладывала в постель, сама расчесывала, приглаживала, завивала и душила благовониями волосы сына. Убирая мальчику голову, она все ласкала его: сколько раз легкая ее рука проводила по волосам гребенкой, столько же раз уста касались их поцелуем. Иная женщина вносит нечто материнское в свое чувство к возлюбленному, ей радостно бывает по-домашнему оказывать ему услуги, а тут мать обращала своего сына в некое подобие возлюбленного, находила в чертах его смутное сходство с Жоржем де Шаверни, которого она не переставала любить и за могилой. Этьен был как бы призраком Жоржа, видимого вдалеке, в магическом зеркале. Она говорила себе, что Этьену больше пристало быть дворянином, чем духовным лицом. И нередко она думала: «Если какая-нибудь женщина полюбит его так же сильно, как я, и захочет приобщить его к любовной жизни, он мог бы быть так счастлив!» Но тут же ей вспоминалось, что ужасные корыстные интересы требуют выстричь на голове Этьена тонзуру, и она со слезами целовала волосы любимого сына, которые католическая церковь должна была срезать своими ножницами.

Вопреки жестокому договору, навязанному ей герцогом, она не могла представить себе Этьена ни священником, ни кардиналом, когда с материнской прозорливостью пронизывала взором густой туман, застилавший будущее. Глубокое равнодушие отца, совсем позабывшего о старшем сыне, позволило ей не отдавать Этьена в монастырь.