Глаза эти были окаймлены тяжелыми веками, и взгляд их приобретал от этого особую проницательность и остроту, которые в нашем воображении неотъемлемо связаны с королевским взглядом, а темный цвет этих глаз как бы помогал скрывать мысли. Глаза эти казались особенно страшными благодаря высоко поднятым бровям, гармонировавшим с его открытым лбом, бровям, которые он мог поднимать и опускать по желанию. Нос у него был широкий и длинный, утолщенный на конце, совсем как у льва; уши большие, волосы белокурые с рыжеватым оттенком, алый, как у чахоточного, рот. Изгиб его тонкой верхней губы выражал скрытую иронию, а довольно полная нижняя губа позволяла поверить в его душевную доброту. Морщины, бороздившие этот лоб, лоб человека, чья молодость была отравлена мучительными заботами, обладали какой-то притягательной силой. Иные из них запечатлелись на нем после бесплодных злодеяний Варфоломеевской ночи, на которые его коварно принудили согласиться, — это были следы угрызений совести. Но на лице его были еще две морщины, которые рассказали бы очень многое ученому, чей особый талант позволил бы распознать их значение с точки зрения современной физиологической науки.

Каждая из этих двух морщин переходила в глубокую борозду, начинавшуюся у скулы и кончавшуюся в углу рта, свидетельствуя об усилиях воли человека, переутомленного работой мысли и наслаждениями плоти. Карл IX был изнурен. Королева-мать, видя плоды своих трудов, должна была бы испытывать раскаяние, если только политика вообще не сводит на нет это чувство у людей, которым выпадает на долю носить багряницу. Может быть, если бы Екатерина знала, какое действие окажут все ее интриги на сына, она бы отказалась от своих замыслов.

Какое ужасное зрелище! Этот король, столь крепкий по натуре, совсем ослабел, его могучий дух был сломлен подозрительностью: этот человек, несший бремя власти, чувствовал себя лишенным опоры, этот твердый характер потерял веру в себя. Его храбрость постепенно превращалась в свирепость, скрытность — в притворство. Нежная любовь, столь свойственная роду Валуа, уступала место ненасытному вожделению. Этот незаурядный человек, никем не признанный, совращенный с пути, раньше времени истрепавший свою многоликую душу, правитель без власти, рыцарь без друзей, весь раздираемый противоречивыми чувствами, производил тяжелое впечатление. В двадцать четыре года разочарованный, презирающий все на свете, он готов был все поставить на карту, даже жизнь. Совсем недавно он понял свое назначение, убедился в том, какой он располагает властью, какими средствами, и увидел, как его мать мешает ему умиротворить страну, воздвигая всяческие преграды. Но разум его был подобен свече, горящей в разбитом фонаре.

Два человека, которых король любил до такой степени, что одного из них он спас от Варфоломеевской ночи, а к другому ходил обедать как раз тогда, когда врачи сочли его отравителем короля, его первый врач Жан Шаплен и его хирург Амбруаз Паре, вызванные Екатериной и поспешно прибывшие сюда из провинции, находились при нем в этот поздний час. Оба они озабоченно глядели на короля, кое-кто из придворных о чем-то их спрашивал. Однако оба врача, отвечая на вопросы, тщательно взвешивали каждое слово и не оглашали своего приговора. Время от времени король приподнимал свои отяжелевшие веки и, стараясь быть незамеченным своими придворными, взглядывал на королеву. Но вдруг он быстро поднялся и подошел к камину.

— Господин Киверни, — спросил он, — почему вас до сих пор именуют канцлером Анжуйским и Польским? Кому же вы служите? Нам или нашему брату?

— Я предан вам, государь, — сказал Киверни и поклонился.

— Приходите ко мне завтра, я хочу вас отправить в Испанию. При мадридском дворе творится что-то странное, господа.

Король поглядел на жену и откинулся в кресло.

— Странные вещи творятся всюду, — тихо сказал маршал де Таванн, один из фаворитов его юности.

Король поднялся, чтобы увести приятеля своих детских игр в амбразуру окна в углу зала, и сказал ему:

— Ты мне нужен, подожди, пока все уйдут. Я хочу узнать, за меня ты или против меня. Нечего удивляться. Я не хочу больше быть на поводу. Все зло здесь идет от моей матери. Через три месяца я либо умру, либо стану настоящим королем! Только заклинаю тебя, молчи! Тайну эту знаешь ты, Солерн и Вилльруа. Выболтать ее может только один из вас трех. Не оставайся долго около меня, поухаживай за моей матерью, скажи ей, что я умираю и что ты меня жалеешь потому, что я никуда не годный государь.

Карл IX прогуливался взад и вперед, опираясь на плечо своего бывшего фаворита и делая вид, что разговаривает с ним о своих болезнях, чтобы этим обмануть любопытных. Потом, боясь, что его холодность станет слишком заметной, он подошел поговорить с обеими королевами и подозвал Бирагу. В это мгновение Пинар, один из государственных секретарей, появился в двери и, проскользнув, как угорь, вдоль стен, незаметно подкрался к Екатерине. Он что-то шепнул на ухо королеве-матери, и та ответила ему кивком головы. Король не стал ее спрашивать, что это означало; он снова уселся в кресло и, бросив на всех придворных взгляд, исполненный ревности и гнева, погрузился в молчание. Этому маленькому происшествию было придано большое значение. Приказ, отданный без ведома короля, стал последней каплей, переполнившей стакан с водою. Королева Елизавета и графиня Фьеско удалились, и король этого даже не заметил. Но королева-мать проводила свою невестку до самой двери. Несмотря на то, что разлад между матерью и сыном пробуждал во всех огромный интерес к каждому их жесту и взгляду, к каждой позе Екатерины и Карла IX, — увидав, как они оба холодны и спокойны, все придворные поняли, что присутствие их излишне. Вслед за молодой королевой они покинули зал. В десять часов там оставались только приближенные короля и королевы: оба Гонди, Таванн, граф фон Солерн, Бирага и королева-мать.

Король был в самом мрачном расположении духа. Молчание его всех утомляло. Екатерина, казалось, была этим смущена; она хотела уйти и ждала, что сын ее проводит, но король все не выходил из своей задумчивости. Тогда она встала, чтобы проститься с ним. Карл IX был вынужден встать. Она взяла его под руку и, пройдя с ним несколько шагов, улучила минуту, чтобы шепнуть ему на ухо:

— Государь, я должна сообщить вам нечто важное.

Перед тем как уйти, королева-мать подмигнула Гонди, и тот увидел в зеркале этот знак, ускользнувший от взгляда ее сына, который в эту минуту сам перемигивался с графом Солерном и Вилльруа. Таванн погрузился в раздумье.

— Ваше величество, — сказал маршал де Ретц, выходя из своего забытья, — я вижу, что вам нестерпимо скучно: вы, должно быть, больше не развлекаетесь? Боже мой! Где же то время, когда мы вечерами бродили по улицам?

— Да, это были хорошие времена, — сказал король и вздохнул.

— Почему бы вам не погулять и теперь? — предложил Бирага, уходя и переглядываясь с обоими Гонди.

— Я всегда вспоминаю с удовольствием эти дни! — воскликнул маршал де Ретц.

— Да, для вас это самое подходящее дело — лазать по крышам, господин маршал, — сказал Таванн. — Проклятый итальянский кот, хоть бы ты сломал себе шею! — добавил он на ухо королю.

— Я не знаю, легче ли мне или одному из вас перескочить через улицу или двор. Но зато я знаю, что ни вы, ни я не боимся смерти, — ответил герцог де Ретц.

— Что ж, государь, пойдемте-ка пошататься по городу, как в дни вашей молодости! — сказал гардеробмейстер короля.

Так вот, в свои двадцать четыре года этот несчастный король никому больше не казался молодым, даже своим льстецам. Таванн и король, как настоящие школьные товарищи, стали вспоминать свои веселые прогулки по Парижу, и компания быстро собралась. Обоих итальянцев вызвали на то, чтобы перепрыгивать с крыши на крышу с одной стороны улицы на другую, и они бились об заклад, что не отстанут от короля. Все они переоделись забулдыгами. Граф Солерн, оставшись наедине с королем, изумленно на него посмотрел. Этот добрый немец угадывал, в каком положении находился король Франции, и сочувствовал ему, но хотя он и был воплощением порядочности и верности, сообразительностью он не отличался. Окруженный враждебными ему людьми, не решаясь никому довериться, даже жене, ибо та несколько раз вела себя неосторожно, не зная, что действия королевы-матери и ее приспешников направлены против короля, Карл IX был счастлив тем, что нашел в лице графа Солерна такую преданность, которая позволяла ему быть до конца откровенным. Таванн и Вилльруа знали тайные замыслы короля только наполовину. Граф Солерн был единственным человеком, которому Карл IX доверился целиком. К тому же граф был очень полезен своему повелителю тем, что у него было несколько осторожных и верных ему слуг, которые выполняли все его приказания. Он имел в своем распоряжении гвардейских стрелков и в течение последних дней подобрал людей, исключительно преданных королю, чтобы составить из них особую роту. Король все обдумал.