— И, уж можно сказать, дело сделалось без всяких интриг! — воскликнул папаша Сайяр. — Да, мы-то не интриганы! Мы не бегаем по интимным вечерам министров.

Дядя Митраль, улыбаясь, потер себе кончик носа и взглянул на свою племянницу Елизавету, беседовавшую с Жигонне. Фалейкс не знал, что и подумать об этом наивном ослеплении папаши Сайяра и Бодуайе. Тут вошли господа Дюток, Бисиу, дю Брюэль, Годар и Кольвиль, назначенный правителем канцелярии.

— Что за рожи! — сказал Бисиу, обращаясь к дю Брюэлю. — Какую славную можно нарисовать карикатуру, изобразив их в виде скатов, дорад и слизняков, пляшущих сарабанду.

— Господин директор, — начал Кольвиль, — разрешите поздравить вас, или, вернее, поздравить нас, с тем, что вы будете во главе управления; мы пришли заверить вас, что со всяческим усердием поможем вам в ваших трудах.

Господин и госпожа Бодуайе, отец и мать нового директора, также присутствовали при этом и наслаждались славой, выпавшей на долю их сына и невестки. Бидо-Жигонне, пообедавший у Бодуайе, шнырял по сторонам своими юркими глазками, и от его взглядов Бисиу становилось не по себе.

— Ну и урод! — сказал художник дю Брюэлю. — Прямо для водевиля! И откуда такие берутся? Он так и просится на вывеску для «Двух китайских болванчиков». А сюртук! Я думал, что только Пуаре может щеголять в одеянии десятилетней давности, столько претерпевшем от парижской непогоды.

— Бодуайе великолепен, — заметил дю Брюэль.

— Головокружителен! — согласился Бисиу.

— Господа, — обратился к ним Бодуайе, — вот мой родной дядя, господин Митраль, и мой двоюродный дед с жениной стороны, господин Бидо.

Жигонне и Митраль посмотрели на трех чиновников тем особым взглядом, в глубине которого поблескивает золото, и произвели должное впечатление на обоих насмешников.

— Каковы? — сказал Бисиу на обратном пути, вступая под аркады Королевской площади. — Вы внимательно рассмотрели этих двух Шейлоков? Держу пари, что они идут на Центральный рынок, чтобы пустить в оборот свои денежки из ста процентов в неделю. Они дают в долг под жалованье, торгуют старым платьем, позументом, сырами, женщинами и детьми; они — генуэзско-женевско-ломбардские арабо-евреи и к тому же еще парижане, вскормлены волчицей, а порождены турчанкой.

— Я слышал, что дядя Митраль был судебным приставом, — сказал Годар.

— Вот видите! — отозвался дю Брюэль.

— Я сейчас пойду проверить, как подготовлен литографский камень, — продолжал Бисиу, — но хотелось бы мне понаблюдать, что происходит сейчас в салоне господина Рабурдена. Вы — счастливчик, дю Брюэль, что можете туда пойти!

— Я? — удивился водевилист. — А что мне там делать? Мое лицо не пригодно для того, чтобы состроить соболезнующую мину. И потом, уж очень это безвкусно — паломничать к людям, получившим отставку.

В полночь гостиная г-жи Рабурден опустела, в ней остались только несколько гостей, де Люпо и хозяева дома. Когда Шиннер и Октав де Кан с женой тоже уехали, де Люпо поднялся с таинственным видом, повернулся спиной к часам и взглянул сначала на жену, потом на мужа.

— Друзья мои, — сказал он, — не думайте, что все пропало. Ведь мы с министром — ваши союзники. Дюток примкнул к той стороне, которая показалась ему сильнее. Он действовал в угоду Церковному управлению и двору, он предал меня, но это в порядке вещей, политический деятель никогда не жалуется на предательство. Однако не пройдет и нескольких месяцев, как Бодуайе будет смещен, его, вероятно, переведут в полицейскую префектуру, ибо клерикалы не оставят его без поддержки.

Затем он произнес длинную тираду относительно Церковного управления по раздаче подаяний, относительно опасностей, которым подвергает себя правительство, опираясь на церковь, на иезуитов и т. п.

Однако нельзя не отметить, что и двор и Церковное управление, которым либеральные газеты приписывают такое влияние на исполнительную власть, весьма мало участвовали в назначении почтенного Бодуайе. Эти маленькие интриги, дойдя до высших сфер, просто тонули среди более важных интересов, из-за которых там шла борьба. И если кое-кто и замолвил словечко за Бодуайе, уступая навязчивости кюре от св. Павла и г-на Годрона, то это ходатайство было приостановлено первым же замечанием министра. Конгрегацией управляли только страсти, и все предавали друг друга... Тайная власть этого объединения — вполне, впрочем, допустимого при наличии дерзкого сообщества доктринеров, под названием «Помогай себе сам, и небо тебе поможет»[83], — казалась опасной только из-за того мнимого могущества, которое ей приписывали подначальные ей люди в пылу взаимных угроз. Да и либералам нравилось изображать в своих пересудах Церковное управление как некую гигантскую силу — политическую, административную, гражданскую и военную. Страх всегда будет создавать себе кумиры. В эту минуту Бодуайе верил в силу Церковного управления по раздаче подаяний, тогда как единственной «церковью», покровительствовавшей ему, были те благотворители, что обосновались в кофейне «Фемида». В иные эпохи бывают лица, учреждения, носители власти, которых обвиняют во всех несчастьях, не признавая за ними никаких достоинств, и в которых глупцы видят весь корень зла. И так же, как в свое время считалось, что г-н Талейран непременно должен по поводу каждого события сказать остроту, так в эти годы Реставрации полагали, что Церковное управление содействует или препятствует успеху любого начинания. К сожалению, оно не делало ни того, ни другого. Ибо его влияние не определялось человеком, подобным кардиналу Ришелье или кардиналу Мазарини, но всего только фигурой, напоминавшей кардинала Флeри: это лицо робело в течение пяти лет, осмелело на один день — и осмелело неудачно. Впоследствии доктринеры безнаказанно достигли при Сен-Мерри большего, чем Карл X намеревался достигнуть в июле 1830 года. И если бы не глупейшая статья о цензуре, включенная в новую хартию, у журналистов был бы тоже свой Сен-Мерри. Младшая ветвь вполне легально осуществила бы план Карла X.

— Имейте мужество остаться правителем канцелярии при Бодуайе, — продолжал де Люпо, — будьте истинным политическим деятелем; отбросьте все великодушные мысли и побуждения, замкнитесь в кругу своих служебных обязанностей; не говорите вашему директору ни слова, не давайте ему никаких советов, делайте только то, что он прикажет. Через три месяца Бодуайе будет вынужден уйти из министерства — его или уволят, или переведут в другую сферу административной деятельности. Может быть, в дворцовое ведомство. Мне дважды пришлось очутиться под лавиной глупости; я выжидал — пусть прокатится.

— Все это так, — сказал Рабурден, — но на вас не клеветали, не оскорбляли вашу честь, не позорили вас...

— Ха-ха-ха! — прервал его де Люпо взрывом гомерического хохота. — Да это же в нашей прекрасной Франции насущный хлеб любого выдающегося человека! К таким нападкам можно относиться двояко: или смириться, все бросить и сажать капусту; или быть выше и бесстрашно идти вперед, даже не оглянувшись.

— Я знаю только один способ развязать петлю, которую затянули у меня на шее шпионство и предательство, — отвечал Рабурден, — это немедленно объясниться с министром, и если вы действительно так искренне преданы мне, то вы ведь можете свести меня с ним завтра же!

— Вы хотите изложить ему ваш план административной реформы?

Рабурден наклонил голову.

— Ну что ж, доверьте мне ваши планы, ваши записки, и, клянусь вам, он просидит над ними всю ночь.

— Так идемте к нему вместе! — торопливо отвечал Рабурден. — После шестилетних трудов я, право же, заслужил хотя бы эти два-три часа, в течение которых министр будет вынужден признать мое усердие.

Упорство Рабурдена принуждало де Люпо вступить на открытый путь, где нельзя было спрятаться в кусты, и секретарь министра помедлил в нерешительности; взглянув на г-жу Рабурден, он спросил себя: «Что же возьмет во мне верх — ненависть к мужу или влечение к жене?»