— Клянусь!

— Тогда сегодня вечером я разрешу вам проводить меня домой. У вас ведь есть машина, правда?

Танец кончился, и, так как толпа медленно направилась к буфету, Рипанделли указал на отдельную гостиную на втором этаже, где их ждала бутылка шампанского.

— Сюда, — сказал он, делая жест в сторону лестницы, — здесь нам никто не помешает побеседовать интимно…

— О, вы хитрец, — воскликнула женщина, торопливо поднимаясь по лестнице и грозя ему лорнетом. — Вы обо всем подумали…

Гостиной служила небольшая комната, заставленная белыми шкафчиками, в которых обычно хранились ракетки и мячи.

Посредине комнаты на столе стояла бутылка шампанского в ведерке со льдом. Молодой человек затворил дверь, пригласил «княгиню» садиться и сразу же налил ей вина.

— За здоровье прекраснейшей из княгинь, — провозгласил он стоя, — за ту женщину, о которой я думаю день и ночь.

— За ваше здоровье, — отвечала она, растерянная и возбужденная. Она больше не куталась в шаль и открыла плечи и грудь: эти худые лопатки могли, казалось, принадлежать молодой женщине, однако при каждом ее движении платье спереди сползало то вправо, то влево, отчего вырез увеличивался и бледность пожелтевшей, сморщенной кожи ясно свидетельствовала об опустошениях, произведенных возрастом. Рипанделли, подперев голову ладонью, пристально смотрел на нее притворно-страстным взглядом.

— Княгиня, ты меня любишь? — вдруг спросил он вдохновенным тоном.

— А ты меня? — ответила она с необычайным самообладанием. Но потом, словно поддавшись слишком сильному искушению, протянула руку и положила ее на затылок молодого человека. — А ты? — повторила она.

Рипанделли украдкой взглянул на затворенную дверь, в зале, по-видимому, снова начали танцевать, снизу доносилось мерное шарканье ног.

— Я-то, моя милая, — ответил он с расстановкой, — я сохну по тебе, с ума схожу, света божьего не вижу…

Раздался стук, дверь распахнулась, в комнату ворвались Лучини, Микели, Мастроджованни и с ними некий Янкович. Этот нежданный гость был самым пожилым из членов клуба, было ему под пятьдесят, и в волосах проглядывала седина. Был он весь какой-то расхлябанный; лицо длинное, узкое и унылое, с тонким носом и двумя глубокими складками от глаз до самой шеи, придававшими ему иронический вид. Янкович был процветающим промышленником; большую часть дня он проводил за картами в Теннис-клубе, где даже юнцы обращались к нему по имени, называя Беньямино. Сейчас он, увидев Рипанделли наедине с «княгиней», испустил горестный вопль, как было заранее условлено, и воздел руки к потолку:

— Как, мой сын здесь? С женщиной? С той самой женщиной, которую я люблю?

Рипанделли обернулся к «княгине»:

— Мой отец… мы погибли!

— Прочь отсюда! — продолжал между тем Янкович все с тем же театральным подвыванием. — Прочь отсюда, выродок!

— Отец мой, — надменно ответил Рипанделли, — я повинуюсь лишь одному голосу — голосу страсти.

— А ты, любовь моя, — присовокупил Янкович, поворачиваясь в сторону «княгини» с унылым и важным видом, — не позволяй этому мерзавцу, моему сыну, дурачить себя, поди лучше ко мне, положи прелестную головку на грудь своего Беньямино, ведь он никогда не переставал тебя любить.

В кровь кусая себе губы, чтобы не рассмеяться, Рипанделли кинулся на своего мнимого родителя:

— Я — мерзавец, я?

И далее последовала роскошно разыгранная сцена смятения и негодования. Янкович стоял лицом к Рипанделли, Рипанделли — к Янковичу, друзья с трудом удерживали их, а они делали вид, будто рвутся изо всех сил, готовые сцепиться. Среди всеобщей суматохи доносились крики: «Держите их, держите, не то они убьют друг друга!» — сопровождаемые плохо скрытыми взрывами смеха. «Княгиня», перепуганная, забилась в угол и ломала руки. Наконец бесноватых удалось успокоить.

— У нас нет средства помочь, — сказал Лучини, делая шаг вперед. — Отец и сын влюблены в одну и ту же женщину; нужно, чтобы выбирала княгиня.

От «княгини» потребовали произнести свой приговор. Польщенная, встревоженная, нерешительная, она вышла из угла раскачивающейся походкой, загребая ногами.

— Я не могу выбрать, — сказала она наконец, внимательно оглядывая соперников, — ведь вы… вы оба мне нравитесь.

Смех и аплодисменты.

— А я тебе нравлюсь, княгиня? — спросил вдруг Лучини, обнимая ее за талию. Это послужило как бы сигналом к началу вакханалии; отец и сын помирились, заключив друг друга в объятия, «княгиню» усадили между ними и щедро налили ей шампанского. Через две минуты она была уже пьяна, смеялась, хлопала в ладоши, волосы ее растрепались, и голова казалась огромной.

Мужчины начали задавать ей наглые вопросы.

— Мне тут один говорил, — сказал Микели, — что ты вовсе не княгиня, что ты вообще никто, дочка колбасника, торгующего на углу. Это правда?

— Сам он сын колбасника, этот твой сплетник… — возмутилась женщина. — Чтоб вы знали, тут у нас перед войной побывал один принц крови, он прислал мне роскошный букет орхидей с записочкой… А в записочке было: «Моей Аделине от ее Гого».

Все встретили эти слова громким хохотом. Пятерым мужчинам, которые в интимные минуты заставляли своих любовниц называть себя «Нини», «Лулу», «мой амурчик», «мой поросеночек», уменьшительное имя «Гого» и ласкательное «Аделина» показались донельзя нелепыми и смешными. Держась за бока, они хохотали до изнеможения. «Ах, Гого, шалун Гого!» — повторяли они. «Княгиня», пьяная и польщенная, награждала всех улыбками и взглядами через лорнет.

— Княгиня, до чего ты забавная, — кричал ей в лицо Лучини, а она смеялась, будто получила комплимент.

— Княгиня, княгиня, княгиня моя, — с чувствительным видом напевал Рипанделли; но вдруг его лицо стало жестким, вытянув руку, он свирепо схватил женщину за грудь. Она, вся покраснев, пыталась высвободиться, потом внезапно засмеялась и метнула на молодого человека такой взгляд, что он немедля разжал руку.

— У, какая дряблая грудь, — крикнул он остальным, — совсем тряпка. А что, если нам ее раздеть?

Намеченная программа шуточек была почти исчерпана, и предложение имело большой успех.

— Княгиня, — сказал Лучини, — нам говорили, что ты прекрасно сложена… Будь так великодушна, покажи нам свое тело… чтобы мы могли умереть спокойно.

— Ну-ка, княгиня, — произнес своим серьезным блеющим голосом Янкович, без дальнейших церемоний обхватив «княгиню» и стараясь спустить с ее плеч бретельки платья, — ты не должна прятать от нас свое тельце… свое чудное тельце, белое и розовое, все в ямочках, как у шестилетней девчурки.

— Бесстыдники! — твердила «княгиня» со смехом. Но потом, сдавшись на их настоятельные просьбы, согласилась спустить платье до середины груди. Глаза ее блестели, уголки губ подрагивали от удовольствия.

— Правда я хорошо сложена? — спросила она у Рипанделли.

Молодой человек скривил рот, а остальные закричали, что этого мало, они хотят видеть больше. Лучини дернул платье и порвал вырез. Но то ли «княгиня» стыдилась показывать свое перезрелое тело, то ли в мгновенном проблеске сознания, промелькнувшем среди винных паров, увидела себя в этой выбеленной комнатушке, среди озверелых мужчин, красную, растрепанную, с голой грудью, — только она вдруг стала сопротивляться, отбиваться от них.

— Пустите, говорю вам, пустите меня, — требовала она, высвобождаясь.

Но игра раззадорила мужчин: двое держали ее за руки, трое спустили платье до пояса, обнажив желтое морщинистое тело с болтающимися темными грудями.

— Боже, какая уродина! — закричал Микели. — А сколько на себя всего напялила! Ишь, закуталась, на ней, наверно, и штанов четыре пары.

Остальные смеялись, их веселило зрелище этой жалкой и разъяренной наготы, они старались ослабить на талии жгут из платья и комбинации. Это было нелегко, «княгиня» яростно отбивалась, ее лицо под разметавшейся копной волос выглядело жалким, столько в нем было страха, стыда и отчаяния. Но сопротивление не только не вызывало у Рипанделли жалости, а, наоборот, злило его, как судороги раненого животного, которое никак не хочет умирать.