Не переставая улыбаться, он слегка кивнул головой. Потом взял ее за руку и сказал смущенно:

— Я вижу, что ошибся… Извините.

Она поняла, что офицер прощается, и вдруг испугалась, что он и в самом деле принял ее совсем за другую женщину и что теперь, после стольких усилий, она же еще останется с носом. Ее задор и злость тут же исчезли.

— Да нет, — сказала она с поспешностью, показавшейся ей самой комичной, — вы нисколько не ошиблись.

— Не ошибся?

— Говорят же вам, нет, — повторила она, теряя терпение.

Она увидела, что он сильно покраснел; но на этот раз, должно быть, уже не от смущения.

— Тогда поехали?

— Поехали.

Они направились к машине. Офицер помог ей сесть, уселся и сам рядом с ней и включил мотор.

— Куда?

— Ко мне домой, — сказала она просто. — Я покажу дорогу.

Машина тронулась, объехала обелиск и, почти задевая низко свисающие ветви деревьев, помчалась по бульварам. День был чудесный, и все дорожки были заполнены гуляющими. Она поглядывала на прохожих и не могла подавить в себе чувства тщеславной радости от того, что едет мимо всех этих людей в машине, пусть даже в военной машине, заляпанной грязью. Теперь она спрашивала себя, почему так грубо разговаривала с офицером даже после того, как решила согласиться. Она злилась на себя и в то же время испытывала смутное удовлетворение от того, что еще раз поступила так, как поступать — она понимала это, — совсем не следовало.

Повинуясь ее указаниям, офицер провел машину по бульварам, затем по широкой, обсаженной деревьями аллее. В стремительном беге машины, в самом ветре, заполнявшем ей рот и трепавшем волосы, она ощущала нетерпение страстного желания, уверенного, что скоро оно будет удовлетворено; ей было стыдно, и в то же время она испытывала чувство горькой радости. Они въехали в бедный квартал. За голыми ветками больших платанов потянулись уродливые типовые строения со множеством окон.

— Сюда, — сказала она, указывая боковую улицу.

Офицер осторожно переехал через трамвайные пути и въехал на улицу. Многоэтажные здания занимали лишь начало улицы, за ними раскинулся квартал жалких лачуг.

— Сюда… Направо… Теперь налево, — говорила она, по мере того как один переулок сменялся другим. Офицер вел машину, внимательно прислушиваясь к каждому ее слову. Наконец она сказала:

— Приехали.

Машина остановилась.

Они оказались перед воротами, увитыми виноградом. Сад, узкой лентой опоясывающий дом, был, по-видимому, густой, но маленький. Сам же дом, грязно-коричневого цвета и тоже небольшой, с приземистым мезонином и четырьмя окнами по фасаду, выглядел довольно невзрачно.

— Если хотите, можете поставить машину в сад.

Офицер кивнул в знак согласия и снова включил мотор. Она распахнула сперва одну створку ворот, затем с трудом — вторую. «Я предложила ему поставить машину в сад, — думала она, возясь с воротами, — только потому, что мне будет стыдно, если ее увидят перед моими воротами».

Перед крыльцом оставалась небольшая заасфальтированная площадка, на которой могла поместиться машина. Остальная часть сада между оградой и стеной дома густо заросла травой и старым плющом. В глубине сада, в зарослях лавра, виднелся маленький вольер, окруженный проволокой. Здесь они держали трех кур и петуха. Не зная, чем заняться, пока офицер разворачивался, чтобы поставить машину, она подошла к вольеру и заглянула туда. На темном фоне сырых опавших листьев ярко выделялись белое оперенье петуха, его красный гребень и красная бородка. Но все три курицы были черного цвета, и в тени кустарника их почти не было видно. «Не могу я стоять у двери, словно прислуга, — подумала она. — Лучше уж покормлю кур… Когда он подойдет, увидит, какая я домовитая. Так я произведу на него лучшее впечатление». Она подняла с земли миску и стала медленно сыпать корм курам, давая офицеру время поставить машину у дома. Прогрохотала въехавшая во двор машина, потом сразу же наступила тишина, но она не обернулась. Три курицы жадно клевали. Ей казалось, что все это представляет трогательное зрелище: хорошо одетая женщина сыплет корм, а у ее ног копошатся куры. Она услышала скрип закрываемых ворот, но продолжала сыпать корм. Петух, видимо, не был голоден: он стоял поодаль и время от времени точил клювом шпору. Наконец она услышала, как под сапогами офицера зашуршали листья и нарочно повернулась к нему спиной. Офицер вошел в курятник и подошел к ней.

— Я запер ворота, — сказал он бодро.

— Правильно сделали, — ответила женщина, не глядя на него.

Как раз в это время у нее кончился корм. Она наклонилась и поставила миску на землю.

— Вам нравятся куры? — спросила она выпрямляясь.

— По правде сказать, нет, — улыбнувшись ответил юноша.

— Они несут яйца, — сказала она серьезно, словно намекая на нечто очень важное и как будто желая сказать: «Я женщина бедная, а в наше время куры, несущие яйца, представляют немалую ценность».

Стоящий поодаль петух вдруг как бы невзначай подошел к одной из куриц, особенно надутой и важной, и вскочил на нее. Курица присела, но не сделала попытки удрать. Петух крепко вцепился клювом в ее гребень и некоторое время потрепыхался на ней. Потом отпустил ее и принялся сосредоточенно клевать оставшиеся зерна. Курица встала, взъерошила перья, опять привела их в порядок и еще более важная и надутая, чем прежде, стала клевать рядом с петухом.

— У них тоже любовь, — сказал офицер с фатоватой усмешкой.

Она подумала, что сказанная им фраза вульгарна, и ничего не ответила.

— Прошу, — произнесла она холодно и подчеркнуто учтиво.

Они вышли из курятника и направились к входной двери.

Заляпанная грязью военная машина стояла перед крыльцом.

— Вы приехали с фронта? — спросила она, указывая на машину.

— Да с фронта.

— Там идут бои? — снова спросила она, поднимаясь по ступенькам крыльца и улыбаясь ему.

Ей стало неприятно, оттого что она спросила его об этом, но почему, она сама не понимала.

— Да, идут бои, — равнодушно сказал офицер.

Женщина вынула из сумочки ключ, отперла дверь и вошла в дом. Офицер вошел следом за ней и снял фуражку. Они оказались перед лестницей с железными перилами. В доме было темно и холодно.

— Я живу на втором этаже, остальные — на третьем, — объяснила она, проходя вперед. Офицер ничего не ответил.

На первой площадке она открыла дверь и пригласила его войти. Потом заперла дверь, оставив ключ в замке. Взяв из рук офицера фуражку, она повесила ее на вешалку. Офицер снял шинель и повесил ее под фуражкой. Вешалка из полированного дерева стояла в узеньком коридорчике с темными, облезлыми стенами. Они прошли в гостиную — небольшую квадратную комнату, такую же облезлую, как и коридор. Вся обстановка здесь состояла из старого дивана и двух кресел у покрытого стеклом столика на никелированных ножках. В углу на тумбочке стоял радиоприемник. Она подошла к окну и подняла жалюзи. Но в комнате не стало светлее. На окнах висели синие занавески, и сквозь них смутно просвечивали голые ветки какого-то большого дерева. Офицер огляделся, не решаясь сесть на жесткий продавленный диван холодного голубоватого цвета.

— Садись, садись, — сказала она, с намеренной развязностью переходя на «ты». Офицер сел и, когда она проходила мимо него, видимо, осмелев от этого перехода на «ты», схватил ее за руку.

— Нет… нет… Погоди, — сказала она и вышла из комнаты.

Она прошла в конец коридора, подошла к внутреннему телефону и сняла трубку. И почти сразу же услышала голос матери, которая, волнуясь, как всегда, спросила, неужели она уже вернулась.

— Конечно, раз я тебе звоню, — ответила она резко. И добавила. — Не пускай вниз девочку… У меня гость… Потом я сама поднимусь.

Мать хотела еще что-то сказать, но она бросила трубку.

Теперь она спрашивала себя, в самом ли деле ей нравится этот офицер, надо ли и дальше сохранять принятую в хорошем обществе позу лицемерного презрения к продажной любви, в которую она встала с первых минут их знакомства.