– Скажи, скажи им, что меня зовут Элизабет Кардуэл. Я не знаю, ни где я, ни как сюда попала. Я только хочу вернуться домой. Больше я у вас ничего не прошу. Я – американка, я – гражданка свободной страны! У вас могут быть неприятности! Мой дом в Нью-Йорке! Помоги мне выбраться отсюда! Я заплачу тебе! Сколько захочешь! Что угодно!

Камчак снова повернулся вполоборота ко мне:

– Скажи ей, что она должна выучить язык быстро, если не хочет быть убитой.

Я перевел.

– Я заплачу тебе сколько захочешь, – молила она, не слушая меня, – сколько угодно…

– У тебя ничего нет, – напомнил я ей, и она вспыхнула и потупилась. – Кроме того, – безжалостно продолжил я, – у нас нет способов вернуть тебя домой.

– Почему? – воскликнула она.

– Потому что это – другая планета, – жестко сказал я. – А что, ты разве не заметила, что сила тяжести не такая, как на Земле… – Почему-то меня раздражал этот разговор.

– Не-е-ет!!! – вскрикнула она.

– Это – Гор, планета с другой стороны Солнца от Земли. Ты-на-другой-планете! – чуть ли не по слогам произнес я.

Она закрыла глаза и застонала.

– Я знала… – вдруг прошептала она, – я знаю… но как-как-как… – Она вдруг стала заикаться.

– Я не знаю ответа на твой вопрос, – сознался я.

Разумеется, я не стал добавлять, что сам кровно заинтересован в том, чтобы найти ответ.

Камчак нетерпеливо качнул головой:

– Что она говорит?

– Она потрясена и хочет вернуться домой, в свой город…

– Какой город?

– Нью-Йорк, – вздохнул я.

– Не слышал о таком, – промолвил Камчак.

– Это очень далеко.

– Откуда ты знаешь её язык?

– Когда-то я жил в стране, где разговаривают на этом языке, – ответил я.

– В этой стране есть пастбища? – поинтересовался он.

– Д-да, – усмехнулся я, – но она очень далеко…

– Дальше, чем Тентис?

– Дальше.

– Дальше островов, дальше Тироса и Коса?

– Да.

Камчак присвистнул:

– Далековато…

Мне было не до его иронии:

– Да, далеко для босков.

Камчак ухмыльнулся.

Разговор прервал один из воинов.

– Она была одна, – доложил он, – мы искали ещё кого-нибудь, но не нашли. Она была одна.

Камчак посмотрел на меня, потом на девушку.

– Ты была одна?

Я перевел.

Девушка слабо кивнула.

– Она подтверждает, что была одна, – сказал я Камчаку.

– Спроси, как она сюда попала.

Я перевел вопрос, девушка беспомощно взглянула на меня и покачала головой.

– Не знаю… – тихо произнесла она.

– Говорит, что не знает, – сообщил я Камчаку.

– Странно… ну что ж… расспросим попозже…

Он подозвал паренька с мехом вина ка-ла-на на плече, тот, приблизившись, передал ему мех. Камчак вытащил зубами затычку, после чего сунул мех под мышку и, одной рукой ухватив волосы Элизабет, запрокинул ей голову, а другой вставил костяной мундштук между раскрывшимися губами. Он сдавил мех, и девушка, едва не захлебнувшись, вынуждена была сделать большой глоток. Немножко красной жидкости вытекло у неё изо рта и тонкой яркой струйкой начало свой путь по телу.

Наконец когда Камчак посчитал, что она достаточно пьяна, то вытащил мундштук из её рта, вернул на место пробку и отдал мех мальчику.

Она стояла перед ним, Камчаком, со связанными руками, ничего не понимающая, с грязным лицом, покрытая испариной, за горло привязанная к древку пики, и молчала.

Он должен сжалиться над ней.

Тачак должен быть благороден.

– Научи её говорить по-нашему, – обернулся он ко мне. – Пусть скажет: «Ла кейджера».

– Ты должна выучить горианский язык, – машинально обратился я к девушке. – Скажи: «Ла кейджера».

Она подняла ко мне непонимающий взор.

– Ла кейджера, – повторил я.

Она попыталась было слабо протестовать, но Камчак не позволил ей этого сделать.

– Ла кейджера.

Она снова беспомощно посмотрела на меня, а затем повторила, едва шевеля губами:

– Ла кейджера…

– Еще раз! – потребовал Камчак.

– Ла кейджера, – как эхо откликнулась девушка.

– Громче!

– Ла кейджера! Ла кейджера! Ла кейджера!

Она вдруг опомнилась:

– А что это значит?

– Я – рабыня, – мрачно сообщил я ей.

– Не-ет!!!

Элизабет Кардуэл выучила свои первые горианские слова. Камчак кивнул всадникам:

– Отведите её в фургон Катайтачака.

Всадники развернули каийл и вскоре исчезли среди фургонов, с ними исчезла и привязанная к древку горианской пики девушка.

Мы с Камчаком долгое время смотрели друг на друга.

– Ты заметил ошейник? – спросил его я. Мне показалось, что он не проявил особого интереса к высокому, плотному кожаному воротнику на шее девушки.

– Конечно, – ответил он.

– Признаюсь, я впервые вижу такой ошейник, – сказал я.

– Это ошейник для посланий, – просто ответил он. – Внутри зашито письмо.

Я был так удивлен, что он не выдержал и расхохотался.

– Пойдем в фургон Катайтачака.

Фургон Катайтачака, убара тачаков, завезли на пологий холм – самое высокое место в лагере. Рядом с фургоном установили длинный шест со штандартом тачаков, изображающим четыре рога боска.

Наверное, не меньше сотни босков, тащивших повозку Катайтачака, сейчас были распряжены. Это были громадные красно-бурой масти животные с до блеска отполированными рогами и с сияющей на солнце шкурой, натертой ароматическими маслами.

Золотые кольца, вдетые в их ноздри, были усыпаны драгоценными камнями, и бусы таких же дорогих камней длинными нитями свисали с каждой пары далеко выступающих рогов животных.

Фургон Катайтачака был самым большим в лагере; мне кажется, он вообще превышал все возможные размеры. Он представлял собой громадную платформу, установленную на немыслимые по своей толщине осевые балки, каждая из которых несла не менее чем дюжину деревянных колес, каждое такого же размера, как те, на которых перемещались менее крупные, обычные повозки.

Многоцветие шкур, образующих стенки и купол разбитого на платформе шатра, поражало глаз, а отверстие для выхода дыма в его верхней части возвышалось над платформой не менее чем на сотню футов. Мне оставалось только догадываться о тех несметных богатствах, которые составляли внутреннее убранство шатра.

Однако в сам шатер я ещё не был приглашен, поскольку Катайтачак принимал своих подданных снаружи фургона, под открытым небом.

Рядом с фургоном убара был возведен широкий помост, отстоящий не более чем на фут от земли, застеленный толстыми, великолепными коврами. Вокруг помоста толпились несколько десятков тачаков, причем на помосте, как я догадался, располагались те, кто занимал среди соплеменников более высокое общественное положение.

Среди них, скрестив ноги, под пологом из шкур сидел Катайтачак, которого называли убаром тачаков.

По обе стороны от Катайтачака высились горы добра, в основном чаш и шкатулок, доверху наполненных благородными металлами и драгоценными каменьями. Здесь же возвышались уложенные рядами тюки тончайших шелков с Тироса, груды серебра из Тентиса и Тарны, гобелены из Ара, кувшины изысканнейших вин с Коса и всевозможнейшие фрукты с Тора. Здесь же среди остальных богатств находились две светловолосые голубоглазые девушки, обнаженные и закованные в цепи: их, очевидно, преподнесли в качестве дара Катайтачаку, впрочем, возможно, они были дочерьми его врагов. Обе девушки были просто красавицами. Одна из них сидела, положив подбородок на согнутые колени и окидывая отсутствующим взглядом груды возвышающихся у её ног сокровищ. Вторая лениво раскинулась на помосте, подперев голову рукой и переводя полный безразличия взгляд с одного из присутствующих на другого. На губах у неё виднелись следы засохшего фруктового сока. На каждой девушке был надет сирик – тонкие металлические кандалы, наиболее предпочитаемые горианскими рабовладельцами: состоят они из обычного тарианского ошейника, к которому присоединяется тонкая цепь на десять-двенадцать футов длиннее, чем необходимо, чтобы пристегнуть её к ножным охватывающим лодыжки кандалам. К этой же цепи прикрепляются и цепи от наручников, составляя таким образом единую систему цепей, мелодично позвякивающих при каждом движении рабыни.