Дину, хотя она и была всего-навсего рабыней, накануне утром я усадил в седло перед собой и, развернув каийлу, поехал в сторону Тарии. Когда вдали показались блестящие белые стены города, я опустил её на траву. Она озадаченно взглянула на меня:

– Зачем ты меня сюда привез? – спросила она.

Я показал вдаль.

– Это Тария, твой город.

– Ты хочешь… – тихо спросила она, – чтобы я побежала «в честь города»?

Она имела в виду жестокое развлечение молодежи кочевников, которые иногда, схватив прямо в лагере какую-нибудь из тарианских рабынь и забросив в седло, везли её в степь. Ссадив её где-нибудь неподалеку от стен её родного города, они приказывали бежать, а сами в это время раскручивали бола. Эта жестокая затея называлась «бегом в честь города».

– Нет, – ответил я ей, – я привел тебя сюда, чтобы освободить.

Девушка задрожала и уронила голову.

– Я твоя, я и так твоя, – сказала она, глядя в траву, – не будь таким жестоким.

– Нет, – ответил я, – я привез тебя сюда, чтобы оставить.

Она посмотрела на меня и отрицательно покачала головой.

– Я так хочу, – сказал я.

– Но почему?

– Потому, что я так хочу, – повторил я.

– Я чем-то не угодила тебе?

– Ничего подобного.

– Почему же ты меня не продашь?

– Не хочу.

– Но ведь ты продал бы боска или каийлу?

– Да.

– Почему не Дину?

– Не хочу.

– Я дорого стою, – напомнила девушка. И это было правдой – она просто констатировала факт.

– Ты стоишь больше, чем ты думаешь, – ответил я ей.

– Не понимаю, – сказала она.

Я порылся в кошельке на поясе и дал ей золотую монету.

– Возьми это и поезжай в свою Тарию, найди свой дом и будь свободна.

Внезапно она разрыдалась, потом упала на колени у лап каийлы, зажав золотую монету в левой руке.

– Если это тачакская шутка, – прокричала она, убей меня сразу!

Я спрыгнул с седла каийлы, преклонил колени рядом с ней и обнял, прижимая её голову к своему плечу.

– Нет, – сказал я Дине, – я не шучу, ты свободна.

Она посмотрела на меня со слезами на глазах.

– Тачаки девушек никогда не освобождали, никогда.

Я встряхнул её за плечи и поцеловал.

– Ты, Дина из Тарии, свободна. – Я взобрался в седло. – Или ты хочешь, чтобы я доехал до стен Тарии и перебросил тебя через них?

Она рассмеялась сквозь слезы.

– Нет! – сказала она. – Нет!

Тарианка вскочила на ноги и внезапно поцеловала мою ногу.

– Тэрл Кэбот! – вскричала она. – Тэрл Кэбот!

Все словно озарилось вспышкой молнии. Я понял, что она выкрикнула мое имя, как могла его выкрикнуть только свободная женщина. Она и была ею – свободной женщиной, она была ею – Дина из Тарии.

– О, Тэрл Кэбот! – смеялась и плакала Дина, нежно глядя на меня. – Но сохрани меня ещё на день, ещё чуть-чуть!

– Ты свободна.

– Но я послужу тебе, – сказала она. Я улыбнулся.

– Здесь нет шеста.

– О, Тэрл Кэбот! – вспыхнула она. – Зато здесь вся равнина Тарии!

– Степь народов фургонов – ты это имела в виду?

Она рассмеялась.

– Нет, – сказала она, – равнина Тарии.

– Наглая ты девица, – констатировал я.

Она уже стаскивала меня с седла, и, не прекращая целоваться, мы улеглись в мягкие, душистые волны весенней травы прерии…

Когда мы поднялись, я издалека заметил двигающихся в нашем направлении всадников на высоких тарларионах.

Дина ещё не заметила их, казалось, что она очень счастлива, да что там – я тоже был счастлив вместе с ней. Внезапно на её лице изобразилась тревога, она подняла руки к лицу, закрывая рот.

– Ой, – сказала она.

– В чем дело? – спросил её я.

– Ведь я не могу в Тарию идти. – Глаза её совершенно неожиданно для меня наполнились слезами.

– В чем дело?

– У меня нет вуали, – плакала она.

Я сокрушенно вздохнул, поцеловал её, развернул за плечи и плоским шлепком под зад отправил в сторону Тарии.

Всадники приближались. Я вспрыгнул в седло и помахал девушке, которая, отбежав несколько ярдов, обернулась. Она тоже помахала мне, размазывая слезы по щекам. Мне показалось, что она сейчас плакала совсем не из-за того, что у неё не было вуали.

Над головой пролетела стрела.

Я рассмеялся, пришпорил каийлу и поскакал прочь, оставляя всадников на тяжелых тарларионах далеко позади.

Они сделали круг, чтобы подобрать мою девушку, свободную, хоть и одетую в кейджер, сжимающую в руке кусок золота, машущую уезжающему врагу, счастливую и плачущую.

Когда я вернулся в фургон, первыми словами Камчака, обращенными ко мне, были:

– Надеюсь, ты хоть получил за неё хорошие деньги?

Я улыбнулся.

– Доволен? – спросил он.

– Да, – ответил я, – я очень доволен.

Элизабет Кардуэл, поправлявшую кизяк в очаге, похоже, не на шутку озадачило мое возвращение без Дины, но, естественно, она сразу ни о чем не осмелилась спросить, и лишь под вечер, усевшись спиной к очагу, она взглянула на меня в упор и нерешительно произнесла:

– Ты что… продал ее?

– Продал. Ты же сама говорила, что у неё жирные лодыжки, – напомнил я ей.

Элизабет смотрела на меня с ужасом.

– Во-первых, не жирные лодыжки, а толстые коленки, а во-вторых, она же че-ло-век! Ты продал человека! – сказала Элизабет. – Че-ло-ве-ка!

– Нет, – сказал Камчак, давая ей подзатыльник, – животное, рабыню. – Затем добавил, повторяя подзатыльник: – Она такая же рабыня, как ты.

Элизабет обиженно посмотрела на него.

– Не-ет, – задумчиво протянул Камчак, – ты ни на что не годишься, ты даже элементарных вещей не понимаешь, по-моему, тебя тоже пора продавать.

На лице Элизабет отобразился ужас. Она бросила дикий умоляющий взгляд на меня.

Меня слова Камчака тоже задели за живое. Мне показалось, что Элизабет как раз начала понимать, как ей повезло, что она попала именно в наш фургон, – Камчак в целом обращался с ней довольно мягко, кроме того, он не заклеймил её, не вставил в нос тачакского кольца, не нацепил на неё кейджер и даже не надел на её очаровательную шею горианского ошейника. Теперь до трясущейся от страха Элизабет наконец-то дошло, что если Камчаку взбредет в голову продать или обменять её, то он вправе незамедлительно исполнить свою прихоть, и она в тот же миг будет продана, как седло или охотничий нож. Она видела, как продавали Тенчику. Исчезновение Дины из фургона объяснялось аналогичным образом. Что до меня, то мне не хотелось посвящать её в то, что Дину я освободил. Какое ей дело до того, что происходит с другими рабынями? Подобное известие может сделать её собственное рабство ещё более тяжелым или, что ещё хуже, наполнить её сердце глупыми надеждами, что Камчак, её хозяин, когда-нибудь подарит ей этот самый прекрасный дар – свободу!

Я улыбнулся про себя: «Камчак освободит рабыню? Маловероятно». Даже если бы Элизабет была моей, а не принадлежала Камчаку, я не освободил бы её, потому что ей это не принесло бы ничего хорошего. Если она приблизится к Тарии, она станет рабыней первого же патруля, который её повяжет; если она попытается остаться с кочевниками, то какой-нибудь сильный воин, почувствовав, что она не защищена и не принадлежит к коренным степнякам, закует её в цепи рабыни раньше, чем упадет ночь. А я не собирался оставаться среди фургонов всю жизнь.

Я узнал, если верно то, что сказал Сафрар из Тарии, что золотая сфера – без сомнения, яйцо Царствующих Жрецов – лежала в фургоне Катайтачака. Я должен попытаться выкрасть её и вернуть в Сардар. Это предприятие могло стоить мне жизни. Нет, то, во что поверила Элизабет Кардуэл – что я попросту продал очаровательную Дину, было единственным возможным в данном случае вариантом объяснения. Так до неё скорее дойдет, кем она является сама в этом суровом мире – рабыней, чужестранкой в фургоне Камчака.

– Да, – сказал Камчак, – видимо, продам я её.

Элизабет затряслась от ужаса и уткнула голову в дерюгу у ног Камчака.

– Пожалуйста, – сказала она, – не продавай меня, господин.