Матери рядом не было. Возле ложа аккуратно стояли две крохотные туфельки, в которые Мэй смогла бы просунуть разве что ладони.

Когда Мэй сбежала вниз, Ин-эр уже сняли с дерева, на котором она повесилась, сделав петлю из тех самых шелковых лент. Ее волосы разметались по траве, белые руки были раскинуты в стороны, а глаза смотрели в никуда. Отныне Ин-эр пребывала в мире, где жизнь и смерть равны друг другу в своей бесконечности и совершенстве.

Тао проснулась и звала мать. Тетка пыталась что-то соврать, а Мэй словно окаменела. Она пришла в себя, когда Ши принялась рыться в вещах матери, как стервятник копался бы в куче падали.

— Не трогайте, это не ваше! — воскликнула девочка и набросилась на тетку с кулаками.

Та отшвырнула ее.

— Прочь, лягушка!

Цзин старался образумить жену:

— Что ты делаешь? Разве у тебя мало своих нарядов? Прежде надо подумать о похоронах!

Ши обернула к нему искаженное злобой лицо.

— Такой одежды ты мне никогда не дарил! О похоронах? Это обойдется нам в круглую сумму! А что делать с девчонками? Ты не подумал о том, что Ин-эр сделала это нарочно, чтобы оставить на нас своих детей!

Цзин пожал плечами.

— Мы не можем их выгнать.

С того дня все заботы о Тао легли на плечи Мэй. Вдобавок ее заставили помогать кухарке, которую звали Лин-Лин. Тетка велела племяннице снять нарядное платье и дала другое, старое. Мэй не знала, что сделала Ши с материнскими вещами, пока не увидела на тетке обтягивающее тело платье зеленого атласа, обшитую ярко-красной, бахромой накидку и вышитый золотом черный пояс. Различные мелочи и украшения матери тоже перекочевали в сундуки и шкатулки Ши.

В том, что случилось, тетка винила только Ин-эр:

— Поговорка гласит: «Кем родился, тем и будь». Моя же сестрица всю жизнь хотела запрыгнуть повыше, вот и допрыгалась.

Ши упоминала имя Ин-эр не иначе как с осуждением, а «цветущая слива» Мэй превратилась в «лягушку». Цзин укоризненно вздыхал, но не вмешивался, Двоюродные брат и сестры очень скоро стали относиться к девочкам так же как их родители: презрительно, грубо или равнодушно.

Через неделю после смерти Ин-эр Ши вошла в комнату сестренок с шелковыми лентами в руках.

— Теперь мне придется делать то, что поленилась сделать ваша мать! — проворчала она, приближаясь к младшей племяннице.

Поняв, что собирается сделать тетка, Мэй раскинула руки, как раскидывает крылья птица в попытке защитить птенца, и закричала:

— Нет, не трогайте ее!

Тао заревела от страха и спряталась за спину старшей сестры.

Не подпуская тетку, Мэй царапалась и кусалась, словно дикий зверек. В конце концов, плюнув с досады, Ши бросила ленты на пол и заявила:

— Была одна лягушка, станет две! Посмотрим, что вы скажете, когда вырастете!

Шло время, и Тао все реже вспоминала Ин-эр. Она прикипела к Мэй всем своим маленьким сердцем, а та защищала и оберегала сестренку, не жалея себя, хотя ей приходилось нелегко.

С тех пор как мать оставила ее одну, Мэй жила в бессознательном ожидании чего-то неумолимого и недоброго. В ту весну ее сны были однообразны, тоскливы и расплывчаты, как мазки туши, сделанные кистью неумелого художника. А душу не покидали печаль и тревога.

Из соображений безопасности или по другим причинам Юйтан Янчу предпочитал обитать в загородных владениях, расположенных в нескольких часах езды от Кантона, а не в самом городе, где тоже имел несколько великолепных домов.

Великолепная каменная лестница, начинавшаяся у подножия большого холма, на котором стоял обнесенный высоченной стеной дворец, была такой длинной, что казалось, будто она ведет в небеса.

Судя по всему тот, кто здесь жил, игнорировал поговорку «Небо одинаково удалено от всех».

Ступенька за ступенькой поднимаясь наверх, Кун чувствовал, как шаг за шагом раздвигаются горизонты привычного мира, и прежняя жизнь остается позади.

За минувшие дни он навидался много чудес, теперь же перед его глазами должно было предстать последнее и самое главное.

Ворота были выкрашены в красный цвет, цвет благополучия и счастья, вдоль фасадной стены здания шла широкая веранда. Дорожки сада были вымощены гладкими каменными плитами. В саду росли красивые цветы, аккуратно подстриженные кусты и раскидистые деревья.

Когда Кун, господин Чжун и господин Шон подошли к крыльцу, перед ними во всем великолепии и блеске предстал хозяин дворца. Повелитель. Отец.

Он был одет в дорогую одежду благородных темных тонов, по его спине спускалась длинная, тугая, похожая на толстую черную змею коса.

Спутники Куна немедленно повалились ему в ноги, а князь медленно произнес:

— Приехали? Это он?

Его голос холодил душу, его взгляд лишал воли, а голос отдавался в груди, как раскаты грома. Внезапно Кун понял, что погиб. Он ощутил стеснение в легких, темноту в глазах, тяжесть на сердце и, в конце концов — головокружительное низвержение в пустоту. Он вмиг позабыл обо всем, чему его учили: не поклонился князю, не поцеловал ему руку, а просто стоял, маленький, испуганный, жалкий, покорно ожидая своей участи. Юйтан Янчу подошел ближе.

— Киан?

Мальчик осторожно кивнул. Ему чудилось, будто его шею все сильнее стягивает невидимая удавка. Хотя его не повесят, нет. Разрубят тело на части и бросят на корм свиньям!

Тяжелые руки князя опустились на худенькие плечи мальчика.

— Я рад тебя видеть!

Кун почувствовал теплоту и силу рук человека, чьим сыном его вынуждали притворяться, и на мгновение ему почудилось, будто его окутал уютный и мягкий кокон. Ему словно передались уверенность, спокойствие и могущество Юйтана Янчу.

Однако стоило ему испытать хоть какое-то облегчение, раздался неприятный скрипучий голос:

— Ты все-таки приказал привезти сюда сына этой презренной китаянки?!

— Это мой сын.

Кун поднял голову. На крыльце стояла старуха. Ее взгляд из-под морщинистых век был внимательным и острым. Это была Сарнай, мать князя, соглядатай его жизни.

— Твой сын? Взгляни на его руки, исцарапанные, со следами ожогов. В них, как и в его душу, въелась грязь!

— Господин! — подал голос Чжун. — Приемный отец мальчика плохо относился к нему, его заставляли работать и даже били.

— Нет ничего плохого в том, что будущий князь рано познал несправедливость жизни. Это способствует здравомыслию и умеренности в страстях, — отозвался Юйтан.

— Это не детеныш тигра, а щенок гиены, трусливо поджавший хвост, — презрительно произнесла старуха. — Ты уверен, что это он?

— На его лице родинка, которую я помню с давних времен.

Сарнай вгляделась в лицо Куна.

— В данном случае это не божественная отметина, а досадный изъян. Прежде чем брать мальчишку в дом, надо устроить ему испытание.

— Зачем? Он без того растерян и напутан. Нужно вымыть его, переодеть и накормить. А испытания пусть устраивает жизнь. Идем, Киан, — сказал князь и небрежно махнул в сторону Чжуна и Шона. — Я подумаю, как вас наградить.

Княжеские покои вызвали у Куна ощущение необычайного простора. Тени деревьев, растущих вокруг дворца, ложились на стены ажурным покровом, кроме того, здесь висело много надписей тушью и золотом на красной бумаге. Комнаты были обставлены мебелью дорогих пород дерева, там было немало керамики с легкими, словно тающими, узорами, лаковых шкатулок, изделий из слоновой кости и эмали.

— Мать говорила тебе обо мне? — спросил Юйтан, усадив мальчика на диван.

Кун помотал головой.

— Вот как? Ничего, у нас будет время узнать друг друга. Не думай, что тебя ждет лёгкая жизнь. Тебе придется многое наверстать. Научиться ездить верхом, владеть оружием, повелевать слугами, читать и писать. У тебя будут свои покои и собственная свита.

Вспомнив, о чем всю дорогу твердили его спутники, Кун нерешительно произнес:

— Я могу взять себе в спутники сыновей господина Чжуна и господина Шона?

Юйтан нахмурился.