- Хочу! - воскликнул Алексей. - Со стола моего осетра пошлю им да пирогов…

- И вина за государево твое здравие, - добавил Борис Иванович.

- И всем по чаре вина! - твердо и звонко приказал обрадованный царевич. - А то и по две, и по три.

Его обложили с четырех сторон, словно медведя, а он и был по-медвежьи велик, но непонятен и мудр, как сова. Они кричали ему в лицо, хватались за сабли, говорили разом и по очереди, и, когда они говорили по очереди, он по- совиному поворачивал голову к говорившему, одну только голову, тяжелое тело оставалось неподвижным, и глядел на крикуна круглыми, серыми, ничего не высказывающими глазами: ни страха за себя, ни сочувствия ко всем им. И крикун слабел: непонятно было, слышит ли его атаман, да и видит ли? Все они - Худоложка, Григорий Сукнин, Смирка Мятлев, Евтифий Гулидов - уморились наконец кричать, умолкли. А он тотчас лег на свою лежанку, поудобнее вытянул ноги, голову на подголовник и задремал.

Поглядели казаки друг на друга, вздохнули разом и завалились на свои лежанки. Спать так спать. Осип Петров и упрям как пень, и молчун как пень, но пнем никогда не был. На Дону Осипу верят. Ума Петрову не занимать. Воин, удалец, рука у него быстрая, да только, чтоб отсечь, он три дня думать будет. Никто его еще не сумел разозлить за все его сорок лет, а уж каково терпение у казака, про то знали крымские палачи да лютые недоверки105, надзиратели на галерах турецких.

Осип Петров всякое на своем веку видал; куда как плохо приняли его посольство в Москве. Царю город в подарок привезли, а он пожаловал за то славное известие двойной стражей у дверей, монастырем крепким, а на угощение - кусок хлеба да ковш воды в день. Тут надо было бы криком кричать, к боярам да дьякам на поклон кинуться: посулить или, пока сабли не забрали, стражу чик - да на волю. А Осип посидел, уставясь глазами в пол, посидел эдак добрых полдня и спать завалился.

Монахи принесли еду: все ту же воду с хлебом. Осип не проснулся, не проснулись и казаки. До того крепко уснули, что и на другой день не встали, и на третий… И на третий день к вечеру за дверьми кельи раздались многие торжественно-медленные шаги. Дверь с вкрадчивой почтительностью растворилась, и в келью вошел царевич Алексей. Худоложка как увидел одним глазком царственного отрока, так и прошибло его потом, хоть бы и вправду уснуть, да где ж теперь?

Царевич, чуть склонив голову набок, смотрел на казаков с восхищением.

Самые настоящие донские казаки - гроза турецкого султана - безмятежно спали, разбросавшись на лавках. Их можно подергать за усы.

Царевич оглянулся на игумена, который стоял позади Морозова.

- Почему они днем спят?

- В дороге, должно быть, притомились, - шепотом ответил игумен.

Алексей покосился на стол, где нетронутыми стояло пять кружек воды, а возле кружек лежало пять кусков хлеба. Повернулся, посмотрел внимательно и спокойно на игумена. У величавого гордеца - осанка долой, личико сморщилось, губа нижняя отвисла. Боярин Морозов пожалел беднягу: щекотливое у старца положение. Царь-отец посадил казаков на хлеб-воду, а царственный сынок за исполнение приказа осерчал. Только Алексей отвернулся от игумена, боярин коснулся ласково рукой локтя игумена и чуть-чуть пожал этот круглый, заплывший жиром локоток, возвращая его хозяину крепость духа и осанку пастыря.

А царевич Алексей прямехонько направился к Худолож- ке, тот первый раз в жизни пожалел, что на его головушку так и не нашлось турецкой сабли или турецкого ядра. Зажмурил Худоложка глаза что есть мочи, и Алексей увидал это. Покосился опять на стол с водою да хлебом, усмехнулся и царской ручкой своей погладил казачий ус.

У Худоложки в животе возьми да и булькни. Покраснел казак, глаза жмет пуще, аж щеки закаменели.

А царевич застежку на зипуне казачьем пощупал да как дернет за ус. У Худоложки зубы - щелк! А все равно спит.

Да и Морозов с игуменом в дверях от смеха беззвучного трясутся, как два мешка с боровами внутри: потрясутся, потрясутся - хрюкнут и глаза тереть - до слез, озорник, насмешил.

И тут Алексей взялся за рукоятку казачьей сабли и стал ее вытягивать.

Худоложку так и подкинуло. Вскочил, саблю из рук царевича выдернул, а уж потом на колени перед отроком и головой в пол. Тут и товарищи его проснулись, сползли со своих лежанок - и чупрынами в пол.

- Выспались, казаки? - спросил Алексей.

Молчат.

- Кто у вас атаман?

Осип Петров поднял голову.

- Я, батюшка!

Восьмилетний батюшка засмеялся.

- Выспались, говорю?

Атаман покосился на пустой стол.

- Прости, батюшка, не выспались. Опять в сон клонит.

- Встаньте! Я пришел посмотреть на вас! - В словах царевича прозвенела власть.

Поднялись казаки.

Царевич-то задрал головенку, глядит на удальцов, сияет.

- Неужто все у вас на Дону такие?

-¦ Все, батюшка.

- Это вы взяли город Азов?

- Мы, батюшка! Пошли и взяли! - доложил Петров.

Алексей хотел сказать “Вот и хорошо”, но спохватился.

Ни Дума, ни отец еще не решили, хорошо ли это.

- Самих турок побили?

- Побили самих турок, батюшка! - повеселел атаман, и казаки дружно закивали чубатыми головами.

Тут в самую пору похвалить бы казаков, молодцы, мол, но царевич снова пооберегся.

- На все воля божья!

Скучно стало Алексею - лишнего чего бы не сказать. Вздохнул тихонько, чтоб никто вздоха его не приметил, и на Худоложку поглядел:

- Спасибо тебе, что саблю свою пуще себя бережешь. Я пришлю тебе в подарок свой пистоль.

Худоложка брякнулся на колени, а царевич уже отвернулся от казаков и быстро уходил гулкими монастырскими переходами. Следом потянулись бояре, стража, но келью не заперли. Четверо слуг внесли на огромном подносе двухметрового осетра, а другие слуги сорок пирогов, хлебы и два ведра вина.

- Ура! - рявкнули казаки.

Когда ведра опустели, осетр наполовину исчез и пирогов поубавилось, когда казаки опять полеживали на своих лежанках, Худоложка брякнул:

- А что, казачки. Азов взяли, дело за Темрюком и Таманью. Возьмем на имя царевича Алексея! Принимай подарочек. Дело говорю?

- Дело! - весело согласились казаки.

А Осип Петров уставился на товарищей совиными глазами:

- В Москве длинные языки укорачивают.

И опять заснул.

Делами великого Войска Донского ведал думный дьяк Федор Федорович Лихачев. Ждал дьяк из покоренного города хороших подарков. И подарки были, да сгинули.

В степях налетели на легкую казачью станицу неведомые разбойные люди. Добрая сотня на пятерых. Казаки вырыли ров малый и два дня отбивались и отбились, но четырех коней с поклажей разбойники все же отогнали у них.

Пропали подарки. Канули надежды на ласковое московское обхождение. Осип Петров хоть и намекнул дьяку: за казаками, мол, не пропадет, большие подарки привезет большое казачье посольство, но дьяка разобрала досада, и с донцами он не говорил, а выговаривал им…

Притворяясь спящим, станичный атаман думал, как теперь быть, и надумал вдруг. Открыл один глаз и сказал:

- Братцы, а ну, выкладывай у кого что подороже!

У Смирки Мятлева нашелся образок богоматери величиной с ладонь, но в золотом окладе, в короне изумруды, а рубашка у младенца украшена алмазами, как звездами.

- У греков сразбойничал? - нахмурился Осип.

- В пустом доме приискал! - вытаращив на атамана глаза, мол, глаза не сбрешут, храбро соврал Смирка.

Взял станичный атаман образок и перстень с лалом.

- Лихачеву? - спросили казаки.

- Шиш ему! Образок - Морозову, а перстень - игумену.

Игумен перстень принял, и вскоре из монастыря вышел

бравый мопах - грудь колесом, усы как у таракана.

Это был все тот же Смирка.

…Морозову образок понравился несказанно, уж он его и так ставил, и этак, однако много боярин не обещал. Посулил сторону казаков держать, если случай будет. Смирке слова эти не больно понравились, но от бутыли с вином для товарищей своих он не отказался и аккуратно пристроил ее у брюха. Хорошо пристроил: хоть спереди гляди, хоть сбоку - брюхо и брюхо. Да дьявол до казачьих душ большой охотник, на каждого казака у него по недремлющему оку.