Берека не сказал Порошину, что ему “товар” доставляли из Польши, другими дорогами.

Жемчуг - слезы моря, приманка для людей. Клюет на эту приманку, однако, только очень крупная рыба, мелкой проглотить этакое потрохов не хватит.

Бостанджи-паша жемчуг взял. Отчего бы и не взять, если ни для кого не секрет: под Азов Мурад IV в ближайшио два года двинуть войска не сможет. Нужно поправить дела в Бахчисарае, закончить войну с Персией и уж только тогда возвращать потерянную твердыню.

Бостанджи-паша был убежден: никакой тайны он не выдал, - и потому, принимая у себя молдавского господаря Василия Лупу, показал ему жемчуг.

Лупу был поражен красотой и чистотой зерен и спросил, где и за сколько Мустафа-паша купил такой редкий жемчуг. Мустафа-паша засмеялся:

- Как своему человеку, могу сказать: мне отдали его в обмен на секрет, которого не существует. Меня спросили, пойдет ли падишах войной на донских казаков, которые осмелились захватить Азов. И я ответил - пойдет. Меня спросили - когда? И я ответил: когда покончит со своим главным врагом, с персами.

- Видимо, спрашивали купцы? - как бы из вежливости, для одного только разговора, полюбопытствовал Лупу. - Им для торговли нужен мир.

- Нет, не купцы. Я на всякий случай подергал за ниточку, и клубок сыскался в православном монастыре.

- Монахов наверняка подослали сами казаки, - лениво откликнулся Лупу и принялся обсуждать свои дела. Ему нужно было продлить действие фирмана на управление Молдавией.

А бостанджи-паша призадумался. То, что вопрос пришел из Азова, он знал, но если на этом и покончить с делом - дать Лупу козыри в руки. Когда-нибудь он на них сыграет.

Бостанджи-паша, не отвлекаясь от пира, позвал к себе субаши и пошептался с ним. Пир затянулся, а когда бостанджи-паша стал провожать господаря, он как бы между прочим сказал ему:

- Благодарю вас, государь, вы подтвердили мою догадку: монахи старались для донских казаков. Пока мы пировали, мои люди схватили паломников и от большинства из них добились признания.

- У вас надежные слуги, Мустафа-паша. Я лишний раз убедился в вашей поражающей воображение проницательности.

Бостанджи-паша был доволен: лазутчики-монахи изобличены, падишах за это наградит, а Лупу не получит своего козыря.

Но Лупу тоже был доволен. Он прищемил греческим монахам хвост: турецкие секреты атаманы Войска Донского должны покупать у него.

*

- Куда этого? - спросил главный тюремщик надзирателя. - Всех урусов велено рассадить друг от друга, а куда? Зиндан120 переполнен.

- Можно к одиночкам… Все равно он не понимает ни слова.

- О, верно. Мы сунем его к шуту. Пусть поболтают. Они так хорошо поймут друг друга. Если успеют.

Тюремщики захохотали.

Федор зажмурил глаза. Хорошо хоть ноги несут, не подгибаются.

“Неужто Никодим выдал? Не тронули святого отца. А может, турки про отца Никодима и не знают ничего. Зачем было всех паломников хватать?”

- Кто примет ислам, того от казни освободят, - сказал главный тюремщик.

“Я приму!” - закричало все в Порошине, но он шел и шел так же ровно и равнодушно, скрывая, что понимает турецкую речь.

Рука надзирателя легла на плечо. Остановился. Сторож вылез из темного угла, звякнул ключами. Подняли крышку. Удар - и Порошин ухнул во тьму, смрад, холод.

Упал на руки. Отшиб.

- Как славно у Мурада идут дела! - заверещал во тьме тоненький голосок. - Даже к опаснейшим преступникам подселяют. Зиндан скоро лопнет. Значит, свобода? Каменная стена, говоришь? А камень не бычий пузырь? Но ведь и падишах не море и даже не бочка. Поверь шуту, в наши дни если можно верить, так только шутам. Поверь мне, шуту, падишах скоро лопнет, как непробиваемая стена зиндана, как бычий пузырь, как взбесившееся море, как бочка. И когда он лопнет, я получу свободу, ибо следующий падишах тоже будет нуждаться до поры до времени в шутках, а значит, и в шутах… Что же ты молчишь? Ах да, чтобы заговорил ты, должен умолкнуть я. Но я не могу умолкнуть, ты первый мой слушатель за последние десять лет. Впрочем, я выступаю перед крысами. Приходится, друг мой. Самое удивительное - они слушают меня. Ну что ты содрогаешься? К ним нельзя привыкнуть первые полгода, а потом без них - как без дорогих гостей… Ах как я устарел! Ты ни разу не рассмеялся, а ведь за каждую мою шутку мне платили золотом. Когда шут прибегает к султану и кричит: “Мне жарко! На улице снег! Как мне жарко!” - ему платят медное пара, а мне платили золотом… Ты, конечно, хочешь знать, как я шутил? Вот одна из моих шуток, прославившая Коготь Таракана во взки веков. Я прячусь в самом тайном переходе Сераля под лестницу. Сижу. Долго сижу. И жду падишаха. Надишах у своей первой жены. Но вот он шествует. Ближе, ближе. Я выскакиваю и шлепаю его по заднице. Изо всех сил, звонко по падишахской заднице. Падишах немеет. Сначала от ужаса - покушение? Потом - при виде меня - от гнева. Но ведь я шут. На меня гневайся не гневайся, и тогда падишах изрекает: “Коли ты меня тотчас не рассмешишь, я повешу тебя за пупок”. - “Твое величество! - я воплю в глубочайшем отчаянии. - Смилуйся! Я думал, что это идет твоя жена!” Падишах от смеха садится рядом со мной на ступеньку лестницы. Меня осыпают золотом. За что? За то, что, если бы падишах но засмеялся, я трепетал бы на своей пуповине, как паук на наутине. На этом свете, дружок, платят за страх. Мало страха - мало денег. Однажды падишах не засмеялся, и я здесь.

- Эй, шут! - крикнул надзиратель. - Ты поговори с ним, поговори. Он поймет тебя не хуже крысы. Он урус. Повесели его, а то ему скоро предстоит распрощаться с головой.

- Хи-хи-хи-хи! - завизжал шут, заходясь от смеха.

“Ради чего я должен принять смерть мученика?” - терзал себя Порошин.

Карлик-шут умаялся верещать и спал, как собачка, положив седую большую голову на кулачки.

“Ради казацкой чести? Но я в казаках недели не был. Ради имени Христа? Но к чему тогда бог осветил мой разум светом знания?”

Его вытащили из ямы до восхода. Шут спал или притворялся спящим.

Паломники стояли во дворе перед плахой, два палача готовили топоры.

- Все вы, как лазутчики, будете преданы смерти! - объявил субаши. Бостанджи-паша на всякий случай поторопил казнь, как бы кто из судей не занялся разбором дела паломников. - Помилованы будут те, кто примет ислам!

- О господи! Верую во Христа! - Старец сорвал с груди крест, поднял его над головой и сам пошел к плахе. - Богородица, дева, радуйся! Прими душу! Защити!

Сверкнуло лезвие топора. Скок-скок - катится голова по дощатому помосту.

У Порошина потемнело в глазах, шагнул вперед, сорвал крест, бросил на землю:

- Примите меня, примите в ислам! Верую в аллаха, в преемника его на земле пророка Магомета! Примите, умоляю! - и все это на чистейшем турецком языке.

Тюремщик с надзирателем переглянулись. К Порошину подошел мулла.

- Чтобы быть настоящим мусульманином, нужно сделать обрезание.

- Обрезание? Да, да! Обрежьте меня! Скорее.

Федор сделал такое откровенное движение, что мулла поморщился.

- Сукин сын, как за жизнь-то свою поганую цепляется! - крикнули паломники Федору.

Он не оглянулся. Уходил с муллой. Один. У него подгибались ноги: “Господи, неужто уцелел?”

“Но ведь я должен был выжить, - вдруг вспомнил он Азов и есаула Наума Васильева, - я должен был выжить не ради себя, но ради Войска Донского. Я - хранитель государственной тайны”.

Бостанджи-паша рисковал. Он три раза подряд обыграл падишаха в нарды, и два из них с марсом - постыдный проигрыш. Мурад покусывал губы, и тогда бостанджи-паша проиграл. Да как проиграл! Большего проигрыша в нарды не бывает: с домашним марсом. Мурад рассмеялся, он пересилил невезение, саму судьбу пересилил.

- О великолепнейший! - бросил первый пробный камешек Мустафа-паша. - Я все эти дни думал о судьбе великого муфти.

- Если ты заговорил, значит, придумал.

- А что, если великий муфти, Хусейн-эфенди, исполняя волю аллаха, совершит хадж?121 Хадж - опасный подвиг. Дикие бедуины подстерегают караваны.