Дверь вдруг распахнулась, и в комнату вбежал в развевающейся шубе старик Шереметев.

- Царевича живо в дальние покои!

- Что? Что? - закудахтал Морозов, озираясь и прислушиваясь одновременно.

- Дворяне взбунтовались, рвутся в покои государя!

Кинулись бежать; Алеша понимал: стряслась беда преогромная, коли его спасают.

- Батюшка где? - закричал он, цепляясь за рукав ше- реметевской шубы.

- Сынок! Алеша! - Навстречу из бокового перехода вышел отец. Остановились на мгновение, кто-то из слуг прибежал, принес царскую шапку и державу. Михаил надел шапку, взял знаки своей самодержавной власти.

- Где патриарх Иоасаф?

- Идет патриарх!

| - В молельню!

- Царевича спрятать надо, - возразил Шереметев, Нет, пусть с нами будет! - закричали бояре.

Стояли под образами внутренней дворцовой церкви, свечи от прерывистого дыхания многих людей, от мятущихся дверей шевелились и вздрагивали.

- Угу-гу-у-у-у! - прокатился, нарастая, странный и страшный гулкий звук.

- Бегут сюда! - сказал ясно, деловито Шереметев.

Он никого и ничего не боялся, но он был недоволен беспорядком и всей золоченой боярской оравой, которая теперь пряталась за спинами государя и его маленького сына.

Сначала Алешеньку своего Борис Иванович Морозов завел в алтарь и сам при нем остался, но бояре зашушукались, и Алешеньку ласково взяли за плечи, вывели из спасительного алтаря, и бояре, расступаясь, дали ему пройти к отцу. Чуть позади него, держа его за руку, стоял белый, как утренний снежок, Борис Иванович.

- Угу-гу-у-у-у! - нарастала бешеная волна человеческого гнева.

Все выше и выше этот стонущий рев и грохот, вот-вот смолкнет на миг, ударит и расшибет, как волна.

Порхнули двери на две стороны. Толпа, давясь, ввалилась в темное, тихое помещение молельни, оробела от этой тишины и полутьмы, раскатилась по стенам, затопляя пространство, но уже без рева и шума. Тотчас сквозь эту тихую “воду” нобежал некий вихрь, целясь на самого государя.

- Прочь! - с саблей наголо, загородив Михаила от этой толпы, выскочил Бунин, седой, грозный, готовый принять смерть. Толпа попятилась.

- Да рази мы на государя! - загудели дворяне. - Да рази мы при дите его, при наследнике…

- Пусть бояр выдает!

- Государь! - закричали, - Выдай бояр-лихоимцев, какие наших крестьян сманивают. Выдай, государь, не перечь!

- Дворяне! - сказал Михаил, его голос взлетел высоко на первом полуслове, а потом как бы сник, погас.

Алешенька видел: по желто-белым щекам отца из-под шапки Мономаха - две дорожки пота, мимо уха, по скулам, по шее…

- Дворяне! - тихо уже совсем повторил Михаил. - А коли бы не вы пришли сегодня за боярскими головами, а бояре бы пришли ко мне за вашими головами? Все вы люди нужные и важные нашему несчастному, разоренному государству. Я не выдам вам на слепое поругание ни одной боярской головы, как не выдам ни одной вашей… Я обещаю послать по всей Руси приставов и еще пуще ловить крестьян и вертать их прежним хозяевам. Я обещаю вам это, верная моя опора, дворяне.

Разъяренные красные морды взбесившихся дворян тишали. Глаза, нагло шарившие по боярам и самому царю, смиренно опускались долу, руки опустились, спины, расправленные гилем, оседали, и вдруг все бунтари рухнули перед царем на колени, и последним, спохватившись, сунул саблю в ножны Бунин.

В тот же день дворянам вышли кое-какие пожалования, угостили их с царского стола и распустили по домам. А тут приспела из Молдавии весточка: турецкий падишах болен, прихода под Азов турецкого войска не будет.

Глава вторая

Весточка о болезни падишаха Ибрагима пришла в Москву по тропе извилистой, неискушенному глазу неприметной. Первым на этой тропе был Георгий. Секрет Василия Лупу Георгию хуже пытки. Секреты - пожиратели душ. Георгий поверил Лупу: узнают в Москве о болезни падишаха - помощь Азову если и не прекратится совсем, пойдет с ужасными московскими промедлениями, - но не передать в Москву столь важного известия было преступлением перед всеми русскими. Чтобы не терзать душу сомнениями, пошел Георгий помолиться, пошел в храм “Трех святителей” - гордость Ясс, надежду Василия Лупу. Ибо через это каменное великолепие господарь веровал обрести бессмертие в потомках и благодать на небесах. Розовато-оранжевый, будто охваченный закатным огнем, храм не бежал от земли, не надрывался в бессмысленных потугах прорваться куполами в небо - это было непозволительно, турки этого не потерпели бы. Властвовать в небе должны увенчанные полумесяцем мечети. И властвовали, Но в красоте “Три святителя” не знали соперников в Яссах и во всей Молдавии.

Храм “Трех святителей” был не возведен - выткан каменными узорами на полотне молдавского неба. Внутри он был золотой. Невысокая обычная дверь, невысокий порог - и ты в недрах солнца.

…Драгоманом133 в казачье посольство Георгий попал стараниями отца Варлаама: в Москве хотели знать казачьи тайны, но Георгий, выученик порубеяшого монастыря, уже почитал себя казаком. Одно дело впно пить со товарищи, а совсем другое, когда пропадал вместе, горел, и тонул, и помирал с голоду.

Только в золотом храме самого себя не сыскать, глазам раздолье чрезмерное. Свет, какой в тебе н“1в, светит вдруг, а уж если зовешь его, ищи место тихое, сирое.

Выскочил Георгий из храма, а перед храмом на коне турок. Остановил коня у самой паперти и посвистывает. Долго посвистывал, выпросил, помочился конь, а турок хохотать, как шкодливый подросток. Георгий поглядел на это и пошел в гору, в монастырь, где был человек, через которого и полетела весточка в Москву.

Почти месяц шли свадебные праздники. Но всему есть конец. Собрались казаки в обратный путь. Перед отъездом Георгий разыскал на главном базаре лавку скупщика старых вещей. Был драгоману наказ от Тимофея Яковлева - войскового атамана: перед отъездом побывать в этой лавке. Глядит Георгий - глазам не верит: в лавке, потягивая кальян, сидят двое - один турок, а другой - Федька Порошин, тот самый, что лошадь у мужика украл.

Улыбнулся Порошин Георгию как незнакомому.

- Что, господин, угодно?

- Нет ли рыбьего зуба резного или резной слоновой кости? - задал Георгий условленный вопрос.

- Резной рыбий зуб есть, а резной слоновой кости давно не было.

Правильно ответил Федор Порошин, но тут встрепенулся его гость-турок.

- У тебя есть резной рыбий зуб? Покажи!

Достал Порошин бивень моржа, моржовые бивни были тем самым рыбьим зубом, за которым в Европе в те времена платили золотом.

- Зачем тебе, Сулейман, какая-то кость? - спрашивает Порошин. - Ты - первый ювелир господаря. У тебя алмазов - куры не клюют.

А Сулейман и не слышит, узоры рассматривает, да так жадно, словно это диво дивное.

А на кости выжжены да выцарапаны человечки, зверьки, знаки разные бессмысленные, словно ребенок баловал.

- Дикие северные люди попортили кость, - говорит Сулейману Порошин, - оттого и покупателя на него хорошего нет, а за малую цену продать обидно.

Засмеялся Сулейман.

- Я в своем искусстве добрался до самой вершины. Но на этой моей вершине скучно мне стало. Дальше-то куда? Думалось, некуда дальше. Тогда я перестал ходить в сокровищницы, ибо там моя душа не находила пристанища. Ювелиры изощряются. Изощренность их в конце концов - это смерть красоты. Изощренность убивает даже камень. Сокровищницам я предпочел базар. В прошлый раз я у тебя увидал удивительную скань русского мастера, а теперь вот этот рыбий зуб. В этих рисунках - душа неведомого мне народа. Неведомая мне красота… Я покупаю у тебя этот рыбий зуб!

Порошин заломил цену без всякой совести, но турок - мало того - торговаться не стал, накинул три золотых и тотчас ушел, унося покупку, словно боясь, что Порошин передумает.

Наконец-то они остались с глазу на глаз, Георгий и Федор.

Порошин долго молча глядел на Георгия, тот погляду не мешал.

- И думать невозможно, что мы с тобой, два московских беглеца, за тридевять земель в чужом крае обнимемся.