Въ день Успенья — еще не отошла обѣдня — прискакали въ Калиново урядникъ со стражникомъ.

Тихое утро сполохнулось: подняли гамъ собаки, закричали на пруду гуси, полетѣли съ дороги куры. Головы выглянули кой-гдѣ въ окошки — нѣтъ ничего, только пылитъ дорога. Но ломавшiе на погостѣ рябину мальчишки примѣтили и пустились къ церкви.

— Урядникъ! Урядникъ!..

Урядникъ подскакалъ къ старостиной избѣ, постучалъ нагайкой, узналъ, что староста у обѣдни, и погналъ на бугоръ, къ церкви. А навстрѣчу ему заблаговѣстили къ Достойно.

— Въ тютельку подогнали… фуу!.. — передохнулъ урядникъ, соскакивая подъ бузиной, у церкви. — И народъ не сгонятъ. Лихо прошпарили. Потри-ка мнѣ сапоги лопушкомъ, запылились. А день-то какой замѣчательный… торжественный!

Пришлось бросить пироги и скакать за пятнадцать верстъ, но онъ былъ доволенъ. Вытерся платочкомъ, расчесалъ бороду — эхъ, борода! — Потрогалъ у груди, — не затерялъ ли еще, спаси Богъ, — и принялся разминать ноги на лужайкѣ.

— Чалый-то вотъ засѣкся… — Уныло сказалъ стражникъ, разглядывая закровавившуюся переднюю ногу коротыша-чалаго. — Чисто въ пожаръ скакали, чаю не пимши.

— Ворона зеленая — вотъ и засѣкся! Не пимши — не пимши… По такому порученiю все бросай, не разговаривай! Въ Кащеево еще поспѣть надо, многолюдiе захватить. Приложь ему лопушкомъ.

Стражникъ, голенастый, съ повислыми рыжими усами, больше похожiй въ выгорѣвшемъ кафтанѣ на монастырскаго трудника, занялся ногой чалаго, а урядникъ досталъ изъ сапога узенькое зеркальце, поглядѣлся и такъ, и эдакъ. Былъ онъ при полномъ парадѣ: китель чортовой кожи, совсѣмъ новый, пуговицы — по солнцу въ каждой, фуражка, какъ у станововго, за лаковымъ голенищемъ портфель-трубочка, на оранжевомъ шнурѣ револьверъ. Все въ порядкѣ. Прикинулъ стражника.

— А фуражку чего новую на надѣлѣ?! Человѣчьимъ языкомъ сказано — въ парадной формѣ! Ворона зеленая! — Эй, старосту, кто тамъ, позови! — крикнулъ урядникъ глазѣвшему на него съ паперти мужику. — Ложкинъ, я тебя спрашиваю! Чего ты меня подводишь?!

— Чего же я подвожу… — сказалъ стражникъ, поплевалъ на ногу чалаго и приложилъ лопушкомъ. — Не на что справлять новую-то… сына справлялъ.

— Его отличаютъ, а ни ётъ старанiя. Сказано явственно — въ возможно… торжественной обстановкѣ! Земле-робы!

Досталъ изъ-за голенища бѣлыя перчатки, встряхнулъ, лѣвую натянулъ, а правую, щелкнувъ о ляжку, влѣпилъ въ лѣвую. Поглядѣлъ на взметнувшихся къ куполамъ бѣлыхъ голубей, вытянулъ изъ-за борта бумажку, почиталъ — и задумчиво потеръ переносье.

— Мм-да… Ну, такъ-съ.

Подошелъ съ паперти костлявый, высокiй старикъ, въ синей поддевкѣ, съ просвирками въ платочкѣ. Поприглядѣлся и сказалъ пытая:

— Здравствуй, Матвѣй Данилычъ… господинъ урядникъ. Новостёвъ, что-ль, какихъ привезъ?

— Здравствуй, староста Иванычъ, господинъ Козловъ… — весело поздоровался урядникъ, размашисто хлопая по рукѣ. — Чего привезъ — будетъ сообщено по пунктамъ, а вотъ ты мнѣ что скажи: какое сейчасъ пѣнiе обѣдни?

И пошелъ въ тѣнь, къ сваленнымъ у псаломщика забора бревнамъ. Подсѣлъ и староста.

— Вѣрую пѣли… А што?

— Такъ, энтересуюсь. Вѣрую во Единаго Бога и Творца… неба и земли видимаго-невидимаго! — съ чувствомъ сказалъ урядникъ, смотря на синiя главки, вынулъ папироску и закурилъ отъ машинки. — Какая премудрость словъ!

Староста оглядѣлъ запотѣвшихъ коней, у которыхъ возился стражникъ, и попыталъ опять:

— Ай бумагу какую привезъ?

— Всенародно будетъ объявлено, въ свое время, — сказалъ урядникъ и затянулся, щурясь и соображая, какъ-бы сказать, чтобы старику было еще любопытнѣй. — Ничего не проходитъ безъ послѣдствiй, все объясняется. Тамъ-гдѣ происходитъ — тутъ обозначается! — и поглядѣлъ за рѣчку, въ луга. — День нонче очень замѣчательный, жаркiй… торжественный!

— Стоитъ погодка ничего, а то дожи одолѣли.

— Исключительная погода. Арбузà хорошо на такой погодѣ. Скучаю безъ арбузà. Въ Астрахани у насъ теперь — горы зеленыя! Не торгуютъ у васъ арбузàми…

— Какiе намъ арбузы! — встряхнулъ просвирками староста. — Арбу-зы!

— Мм… пожалуй, здѣсь… — вслухъ подумалъ урядникъ, насупливаясь и оглядывая лужайку, — и храмъ Божiй…

— На што лучше, какъ храмъ-то Божiй… — повторилъ, пытая, староста. — Посля обѣдни объявлять-то будешь?

— Божественная служба не прерывается — законъ! Значитъ, чего? Первое — распорядишься, господинъ Козловъ, чтобы не расходились. Кого нѣтъ — созвать.

— Сберемъ, можно. А говоить-то чего… приказъ ай законъ?

— Ишь ты, старый козелъ, какой хитрый… все тебѣ знать надо! По службѣ. Понялъ?

— По военной, стало-ть, службѣ?..

— Сельскимъ властямъ быть при присвоенныхъ ими знакахъ… Офицiально! Понялъ?

— Какъ не понять! — заерзалъ на бревнахъ староста и крикнулъ мальчишкамъ:

— Васька либо Степка, бѣжи ко мнѣ, тащи бляху. У иконовъ, на гвоздикѣ!

Урядникъ прошелся, остановился какъ разъ противъ церковнаго входа и помѣтилъ сапогомъ на травѣ.

— Вотъ тутъ… столъ сюда и накрыть чистой скатертью!

— Сто-олъ?! — вытянулъ къ нему шею староста, словно прослышался. — И черниловъ?

— Все по порядку. Ну, перо у меня свое, механическое… рупь двадцать!

„Переписывать будетъ“, — подумалъ староста и забезпокоился. Приглядѣлся къ уряднику.

Урядникъ говорилъ озабоченно, значительно поджималъ губы и двигалъ бровями такъ, что шевелилась фуражка. И черная борода урядникова смотрѣла строго и озабоченно.

— Ну, и долгая же у васъ служба, архиерейская манера! Въ Кащеево еще надо… ярмарку захватить, пока не разбрелись.

Вынулъ серебряные часы, съ синимъ гербомъ и перекращенными ружьями на крышкѣ, и поглядѣлъ: двѣнадцать часовъ.

— Вотъ какiе за призовую стрѣльбу даютъ, на призъ! — поднесъ онъ старостѣ къ носу и хрупнулъ крышечкой. — Тридцать шесть монетъ!

— Стрѣлять, стало-ть, хорошо можешь… въ самую, значитъ, точку! Пошелъ бы на войну — всего бы огребъ… и хрестовъ бы, и… такого бы наковырялъ, прямо…

— Каждый по долгу службы. Пошлютъ — не откажешься. Чаю еще не пилъ — изъ стана предписанiе — скачи! Да въ Кащеево еще сколько отломать. Пожарчѣй войны. Сообрази, какъ и что. Предписано, примѣрно, чего? Дескать, вотъ… при обстановкѣ… въ возможно торжественной обстановкѣ… Какъ тоже олентироваться!

— По зако-ну! Всѣ подъ законамъ… На войнѣ, гляди, и чинъ-бы еще какой вышибъ. Серегу лавошникова вонъ какъ признесли! Штасъ-капитанъ!

— Не могутъ, малограмотный. Подвигъ если — тогда могутъ.

— Стало-ть, ужъ былъ ему подвихъ. А тебѣ-бы произнесли!.. Изъ себѣ солидный, всякiя бумаги можешь, лицо чистое…

— Арихметику на всякое число умѣю. Велитъ становой екзаменъ на чинъ сдержать. Географiю всю читаю. Теперь порученiе такого сорту, — потрогалъ себя у груди урядникъ, — становому впору. Значитъ, надо себя поставить въ глазахъ. Который по своему образованiю можетъ излагать словесно. А дѣло душевное, утѣшающее. Выражить чтобъ!

— Ваше дѣло умственное… чего написать, чего подписать. Столъ, стало-ть, тебѣ надо.

Наказалъ ребятамъ тащить отъ псаломщика столикъ, что подъ молебны и скатертку какую почище. Стражникъ оправилъ коней и завалился подъ бузину, въ лопухи.

— Сына-то сдалъ, Палъ Семенычъ? — спросилъ староста.

— Сдалъ, — скучно отозвался стражникъ, — торчали только его ноги изъ лопуховъ.

— Плохъ у меня Ложкинъ, — сказалъ урядникъ, — а еще къ воинскому проситься думаетъ, на войну. — Нѣтъ у него инергiи. Теперь чалаго своего засѣкъ.

— И самому-то, гляди, года не вышли?

— Нѣ… Девяносто седьмого я. И вольный я, вдовый. Глядѣть скушно.

Помолчали. За заборомъ, на сараѣ, засвисталъ мальчишка и вспугнулъ вѣшкой голубей-чистяковъ. Стали они кружить и вертѣться черезъ хвосты, поблескивая надъ крестами.

— Эхъ, турманокъ-то чего дѣлаетъ! — сказалъ урядникъ, приставивъ кулакъ.

— Галочка забираетъ-то! — отозвался изъ лопуховъ стражникъ.