— А ну, ступайте-ка к этому косоглазому бесноватому болвану и скажите, мол, в верхнем трактире в Бржезинках сидит старый еврей Вацлав Лебл и ждёт, чтобы его забрали.

Под бесноватым болваном он подразумевал, конечно, самого главу Германской империи.

Это слышали двадцать два человека, в том числе один шпик, один доносчик и один гайдовец[31].

Весь трактир с изумлением оглянулся на Вацлава, который никогда до такого не допивался. Наоборот, в пьяном виде он обычно делался плаксивым, ласковым и сентиментальным.

Шпик, который во всём любил ясность, спросил его:

— Вацлав, ты это про кого?

— Боже мой, — говорит Вацлав Лебл, — я и не знал, как прекрасно быть евреем. Вот смотрю я на вас, католики несчастные, святоши глупые, и жалко мне вас! И коли хватит смелости принять от меня, — хозяин, угощаю всех!

Смелости хватило у всех, в том числе у трактирщика Шпидлы. А шпик выпил первым, чтобы успеть сбегать в жандармский участок. На прощанье они ещё обнялись с Вацлавом Леблом и похлопали друг друга по спине.

— Вацлав, — говорит этот тайный агент, некий Выкус, — у тебя спина как у быка, только ради бога не дерись, что бы ни было.

— Господи, ребята, до чего же мне вас жалко, что вы не евреи! — твердил Вацлав Лебл.

Он сел, и видно было, что ему в самом деле их жалко. Он пристально разглядывал всех по очереди.

Его арестовали ещё до ужина, но звезду он не позволил снять.

— Франтишек, — сказал он вахмистру, — оставь ты мне эту звезду, и я пойду по-хорошему.

Потом он попрощался с семьёй, но как — этого никто не знает. Вахмистр сохранил служебную тайну.

Все Бржезинки провожали Вацлава Лебла до распятия На козичке, женщины плакали, а мужчины качали головами, — мол, что за дурь нашла на этого Вацлава. Вспомнили, что двое из Леблов, Вавржинец и Ржегорж, были гуситами и сражались ещё под Хлумцем. В конце концов сошлись на том, что Вацлав свихнулся, и разошлись по домам кормить скотину.

В участке составили протокол. В нем было записано примерно следующее:

Случилось так, что в то время не было чрезвычайного положения, и Вацлав Лебл отделался отправкой в концлагерь. Разбирая развалины после воздушного налета, он познакомился там с Мошелесом, бывшим главным раввином Роттердама. Родом Мошелес был из чешского города Тршебич.

Когда Вацлав Лебл рассказал ему свою историю, Мошелес воспылал к нему искренней симпатией и подумал: «Как прозорлив бог толп! В то время, когда дети Израиля падают, будто колосья, скошенные огненной косой, он внушает этому твердолобому крестьянину мысль приколоть звезду Давида и воскликнуть: блажен сын избранного народа. Аминь!»

У Мошелеса зародилась тайная мысль, и он принялся наставлять Вацлава Лебла в иудаизме. Вацлав ничего не имел против, потому что пан Мошелес, хотя и учил его, но урока не спрашивал.

Настало время, когда высохший, как осенний лист, старый Мошелес, жизнь в котором поддерживал лишь некий таинственный небесный огонь, почувствовал, что огонь этот постепенно угасает. Тогда Мошелес пришёл к Леблу и сказал ему:

— Пан Лебл, раз уж вы надели на себя звезду почёта и позора, перейдите в нашу веру. Она ничем не хуже католической или протестантской, так как обе пошли от нашей веры и все они от бога. Когда я смотрю на ваше стройное загорелое тело, обнажённое на солнце, я думаю: быть может, Лебл будет единственным израильтянином, которому дано пережить это божье попущение, чтоб помолиться за умерших. За всех нас.

Он позволил Вацлаву Леблу обойтись без обрезания, — что Вацлав поставил условием, — принял его в иудейскую веру и научил молиться за умерших. Потом он увидел, что наступил его час, и умер; умер не от огня, не от газа и не от пули в затылок: он уснул на нарах, закрывшись одеялом.

Вскоре после этого кончилась война, и Вацлав Лебл вернулся в Бржезинки. Он возвращался по той же дороге, по которой уходил, — мимо распятия На козичке, мимо верхнего трактира, мимо заново побелённого дома старосты, у которого в амбаре стоял рояль. Лебл шёл прямо, в окна никому не заглядывал — взор его был устремлён вперед. Дома он никого не нашёл, ни Рези, ни близнецов. По привычке он исправил в хозяйстве то, что можно было исправить, подышал запахом доброго навоза, побраконьерствовал туманным утром, а потом продал своё хозяйство и ушёл.

Люди знали, что живёт он в доме для престарелых евреев в одном курортном городке. Но так как Лебл уже никого и ничем не мог удивить, то об этом говорили так, между прочим, без всякого волнения.

За год усы у Лебла приобрели цвет снятого молока и стали такими длинными, что он смахивал на драгунского вахмистра в отставке. Фигура у него была поистине мужицкая, глаза голубые, как незабудки, а нос, хоть и большой, но прямой, как линейка. Так что Лебл несколько выделялся в этом доме для престарелых.

Изредка он тайком заходил в трактир съесть жареной или вареной свинины с хреном, богослужения принципиально не посещал и только раз под Рождество пел коляды. Он весело говорил себе: «Ну я что, Иисус Христос тоже был евреем».

Он даже завёл роман с бывшей прима-балериной венской оперы, и все старушки завидовали, что у неё такой моложавый поклонник, который ещё умеет так взглянуть, что и у старой женщины дух захватит.

Однажды Лебла навестил сын старого Выкуса из Бржезинок. Он приехал на курорт по путевке как образцовый работник сельскохозяйственного кооператива. Молодой Выкус осмотрелся. Он уже успел привыкнуть к роскоши, — ведь его поместили в отеле «Виндзор», в спальне одного из адъютантов принца Уэльского, — но всё-таки нашёл, что Лебл прекрасно устроился на старости лет.

Поговорили о том, как надо сажать картофель, о кукурузе, о старом Выкусе, который только что купил для молодых телевизор с большим экраном и устроил в их доме уборную со спуском.

— Папа часто вас вспоминает, дядюшка, — рассказывал молодой Выкус, — а на днях говорит маме: до самой своей смерти буду жалеть, что тогда я тоже не угостил всех!..

— Что ж, передай ему привет, как будешь писать домой, — сказал Вацлав, — и напиши, что я живу хорошо и всё у меня есть. Но тебе одному я скажу, Войта, отцу об этом не пиши: был бы я здесь совершенно счастлив, да вот не люблю я евреев.

На свете всегда больше голодных, чем сытых, и рассказы о голоде одно время были даже в моде. Установлено, что газетные сообщения о случаях голодной смерти вызывают выделение желудочного сока. И вот в этом плане я расскажу вам историю некоего Богумила Рошкота, бывшего книготорговца, дегустатора вин и большого гурмана.

Богумил Рошкот попал по недоразумению в один из живописно расположенных концлагерей, в стороне от городской суеты; он прожил там неполных шесть месяцев и за это сравнительно короткое время до того отощал, что даже ложка казалась ему тяжёлой. Остались от него только кожа да воспоминания — о разных ресторанах и барах, о сверкающих стойках, о строгой красоте барменш, заливных угрях, супе «буйябас»[33], пармезане и любимой «Бзенецкой липке»[34].

Итак, он жил воспоминаниями, однако и воспоминания требуют пищи. Под конец он мог уделять им лишь по нескольку минут, перед тем как заснуть на деревянных, умеренно заселённых клопами нарах. Тогда Богумил Рошкот обычно подзывал к себе своего приятеля Альберта Яна из Кромержижи, чтобы всласть потолковать с ним о еде, о том, что они съели бы и какие вообще существуют на свете вкусные вещи.