Расскажу я тебе, сынок, о самой обыкновенной вещи: о том, как я раскрыл окно. Что цвело тогда на нашем дворике — белое и розовое? У меня была памятная книжка, но я никогда ничего в неё не записывал, и теперь трудно восстановить, какое это было дерево и прочие подробности.

Тогда внезапно налетел вихрь — это я помню. Первое влажное дуновение весны, живой ветерок, напоённый запахами марта.

Такого ветра теперь, наверное, и не бывает. Порой я ещё открываю окно, всё думаю, не вернётся ли он. Но, видно, мой ветер носится где-то далеко, может, в каком-нибудь саду он сейчас гнёт молодую яблоню или катит по улице чью-нибудь шляпу…

Кто знает. А может быть, он угомонился, стал скучным, никому не нужным ветерком.

Но тогда он потрепал меня по щеке, словно у него были руки. От этого сразу меняешься — и вдруг становишься как бы гудящим колоколом.

— Ах, — сказал я, — что с тобой, сердце?

А сердце ничего — бьётся себе…

— Давай, сердце, вскипятим чайку, — говорю, — может, всё и пройдёт.

Но чай был невкусным, даже с лимоном. Я не допил его, я просто сел, стал сидеть…

— Принять бы что-нибудь от весенней истомы, — думал я.

— У меня всего-навсего весенняя истома, и больше ничего. Недостаток витаминов — на этом сходятся все авторитеты.

Через открытое окно прокралась на стол полоска света, от неё мне стало тепло.

— Надо взяться за работу, — сказал я, — только так можно подавить в душе процессы, которые и не объяснишь толком.

И я взял книгу «Кризис психоаналитической критики субъекта».

Тогда я воображал, будто у меня твёрдый характер и чеканный профиль. Я встал, чтобы закрыть окно.

Не знаю, что меня удержало, — кажется, облачко… Самое обыкновенное облачко, без особых примет. Вечерело, и у туч были золотые края.

— Ах, да ладно, — сказал я себе, — сейчас стемнеет. Скоро всё равно придётся зажечь свет, а читать при искусственном свете не рекомендуется. Сделаю-ка я кнедлики[1] с абрикосами, а окно лучше пусть будет открытым. Зачем закрываться от весеннего воздуха?

Я снова уселся на стул, прямо на солнечное пятно, которое тем временем сползло со стола. Оно действовало на меня разлагающе, причём с самой неожиданной стороны.

Я заглянул в зеркало — не бледен ли. Нет, не бледен, скорее как-то рассеян, и в глазах оттенок грусти. Не было у меня ни тёмных кругов под глазами, ни других признаков утомления. И вообще я вовсе не устал. Я потянулся, хрустнув суставами.

«Делать нечего, — подумал я, — пора приниматься за кнедлики с абрикосами, такое состояние часто бывает от голода».

Но кажется, ничего я делать не начал. Я просто дышал.

Теперь-то уже всё у меня исчезло из памяти — осталась только белая, пухлая пражская тучка с золотым ободком, — беленькая, беленькая…

Я даже не помню, где стоял книжный шкаф, и какая была у меня лампа, и как звали нашу привратницу.

Помню только облачко, да описать его не умею.

Пальто я не взял. В такое время года пальто уже не носят. И шляпу не надел. Только завязал шнурок на ботинке и вышел на улицу.

Возле дома я встретил молодого человека. Он вёз детскую коляску — голубую, на рессорах. Это был мой сосед по дому, звали его Роберт Яну, он учился в ветеринарном институте.

— Добрый день, товарищ Яну! — сказал я. — Это и есть коляска с обтекаемыми линиями?

— Да, — ответил он подозрительно, — она самая. Отличное качество, солидная вещь.

Потом посмотрел, не смеюсь ли я над ним, и, успокоенный выражением моего лица, попросил:

— Послушайте, можно вам на минутку доверить коляску?

У него была уважительная причина: ему надо было сбегать за сигаретами к ближайшему киоску. Я повёз обтекаемую коляску, и какая-то пожилая женщина посмотрела на меня с одобрением. В коляске лежал младенец в белых ползунках и всё время делал так: «Ня, ня, ня, ня, ня…»

Роберт Яну вернулся довольно нескоро, и я ему сказал:

— А что, товарищ Яну, вам и в гору возить приходится?

Я с сочувствием смотрел ему вслед. Так вот чем кончил Роберт Яну, студент ветеринарного института… Его особенно жалко, если смотреть со спины.

А я вдруг почувствовал себя вольным и молодым, потому что мог идти куда вздумается, без коляски, свободно…

Я к тому тебе это рассказываю, что именно у Роберта Яну мы купили обтекаемую коляску.

Это и была твоя коляска, голубая, на рессорах.

Если б ты меня тогда вздумал искать — нашёл бы на скамейке уж не помню, в каком парке.

Сначала-то я, конечно, прогуливался… Смотрел, как плавают утки по Влтаве, пил лимонад, а на Вацлавской площади почистил ботинки.

Бродил я, бродил под оранжевым вечереющим небом, и было мне так… Как бы тебе объяснить: ну вот будто что-то тебе кажется, но не можешь сказать наверное что.

Забрёл я в парк, стал прохаживаться, и у меня было такое странное ощущение, будто потерял я что-то в этот предвечерний час, а между тем всё на месте: удостоверение личности, авторучка, даже деньги.

«Сосчитаю-ка я до тысячи, — решил я. — Это лучше всего. Занятие бездумное, но дельное».

И тут я увидел скамейку. Такую незаметную, низенькую, в уголке. Сидели на ней люди, — казалось бы, что тут такого? Пожилой человек читал книгу. А рядом с ним маячили… — как бы это объяснить, я ведь даже и не глядел как следует — светлые локоны и нос. И ещё голубая шапочка с кисточкой.

Я чуть обернулся к скамейке — даже не остановился, иду себе да считаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

Посмотрел на ветки — ветки как ветки. Солнечные пятна сквозят между ними, падают на траву золотым дождём.

Вдруг отчего-то мне стало легче, и я сказал себе:

«Буду считать солнечные пятна. Вот конкретное занятие — с одной стороны будто трезвое, но с другой — не лишённое поэзии…»

Я насчитал одиннадцать пятен и вдруг подумал: какая была кисточка — помнишь? — голубая, что ли? Шапочка-то была голубая, это точно…

Вот какой вопрос ударил мне в голову.

Нет, сказал я, кисточка была, кажется, красная.

Она была красная, вишнёвая!

Я всё-таки решил вернуться — что тут такого? В конце концов не всё ли равно, куда идти, — на прогулке, конечно. И не буду я больше считать солнечные пятна; ни к чему это.

И у меня начали побаливать ноги.

Вернулся я, подхожу к скамейке и говорю:

— Извините, здесь свободно?

И вдруг вижу, сидит там один пожилой человек с книгой. Больше никого!

— Извините, — сказал я. — Не сердитесь, что я вас беспокою, но не заметили ли вы… Только что тут сидела… не знаю, как вам её описать…

— Ну, сидела, — ответил он, — и что же?

— Ничего. Я так просто… Меня беспокоит одна проблема… Вы не припомните, какая на ней была шапочка? Красная или голубая? У меня есть причины интересоваться — научные, понимаете…

Старик встревожился.

— Не помню, — сказал он осторожно, внимательно разглядывая меня.

Потом он поспешно встал с таким видом, будто привык к самым странным вопросам и его ничем не удивишь.

— Вы не бываете в зубной лечебнице, что в Стршешовицах? — спросил он в свою очередь. — Или в паровой бане? Ваше лицо мне что-то знакомо. А я с водопроводной станции, моя фамилия Рамбоусек…

Он поклонился и пошёл прочь. Не слишком быстро, чтобы не терять достоинства, и не так чтобы медленно, — всё-таки подальше от опасности.

Так что вопрос о кисточке остался пока открытым.

И вот я один — только белая такая статуя стоит невдалеке, может быть, сама Венера. Сижу — а вокруг глубокая тишина, и вечерний свет уже почти сиреневый.