Затем я подробно и научно мотивировал необоснованность следующей жалобы.

— Вот и всё, — сказал я, — собрание состоялось, жалобы рассмотрены. И завтра на обед будет печёнка. Конец — делу венец.

— Да, вы всегда докажете, что я не прав, — произнёс он с горечью. — А сами говорите — демократия…

Тут мы задумались: в самом деле, как же это так? И кто прав?

Конечно, печёнка способствует образованию кровяных шариков, это ясно как белый день. Печёнку надо есть, в особенности если тебе шесть лет. Я-то что, товарищи, я-то уже не расту! Я и без неё могу обойтись!

Этим я успокоил свою совесть. Но сердце мое не успокоилось.

«Бедный ребёнок, — думал я, — ведь он, бедняжка, её не любит. И я-то хорош со своим лицемерием — настоящий Тартюф[8]!»

Выхода не было: я принялся за печёнку. Равноправие так равноправие. И советую поступать так всем, на кого жизнь взвалила неприятную обязанность говорить другим:

«Ешьте, пожалуйста, — в этом витамины!»

Друзья, попробуйте и вы печёнку! Она способствует образованию кровяных шариков!

У продавщицы в нашей молочной есть собака, причём довольно меланхолического характера. Она могла быть помесью таксы с борзой, однако теоретические изыскания о её происхождении увели бы нас слишком далеко от темы лицемерия. Это была жирная собака средней величины, со стриженным по моде туловищем и с лохматой ехидной мордой. Обычно она лежит у входа в молочную, и, когда мы проходим мимо, Человечек говорит:

— Ой, папа, какая же она уродина…

Стриженая помесь таксы с борзой терпеливо сносит унижение и смотрит на мир вполне оптимистически. Молочница питает к ней нежные чувства, уродина отвечает ей тем же, принимая неблагосклонность всех прочих с равнодушием фаворита. Иногда она принимается рычать, чтоб не ронять своего достоинства и внушить уважение окружающим; но это просто отзывается временами голос её предков.

Мы ничуть не боялись этого рычания — особенно смелым Человечек становится, когда мы отходим подальше, такова уж натура Человечков.

А уродина, бывало, грустно посмотрит ему вслед и тявкнет раз-другой, из чувства ответственности за репутацию молочной.

Таковы были между ними отношения — довольно напряжённые. Объяснялось это, наверное, тем, что пёс тоже был ещё несмышлёным и жил на свете меньше года.

Однажды послали мы Человечка за молоком. Взял он бидончик и спустился по лестнице, не предчувствуя никакой драмы.

Подошёл к молочной, а у входа лежит… конечно же, не кто иной, как уродина…

Посмотрели друг на друга — стриженая псина задумчиво, мальчик с бидоном поражённо. Что теперь?

Собака лежит, иронически помахивает хвостом и не думает сдвинуться с места. Настроение у неё довольно розовое, хотя она и прикидывается совершенно хладнокровной. Может быть, она даже думает что-то про себя и чуть ли не потешается. А взволнованный покупатель тем временем собирает всю свою смелость — переходить Рубикон или не переходить?

Стоял он, стоял — да вдруг низко поклонился уродине и говорит:

— Здравствуй, собаченька!

Та ни гугу. А мальчик с бидоном продолжает нежным голоском:

— Как поживаешь, собачка? Какая же ты красивая…

Уродина глянула на него с любопытством, облизнула усы и задумчиво шевельнула хвостом: это, мол, что за новости?

— Ты самый красивый пёс на нашей улице, такой хороший, такой миленький пёсик. Ну, улыбнись мне, собачка!

Уродина бросила на него преданный взгляд — она была собака сентиментальная, — повернулась и ушла в глубь молочной.

И Человечек вошёл в лавку.

Когда молочница рассказала всё это, нам было немного стыдно. Не столько перед молочницей, сколько перед собакой.

— Как же ты мог льстить этому псу, если всегда так злословишь про него? — спросил я.

Сын смутился.

— Да видишь ли, папа, — задумчиво ответил он, — а то бы он не пустил меня в молочную.

Потом он добавил:

— И знаешь, эта уродина была так счастлива…

Совсем мне не нравится мой сын… Ни чуточки, друзья мои. Такие у него ясные, невинные глаза, такие любознательные, детские…

Кто из вас, мои милые, не льстил в своей жизни какой-нибудь уродине потому только, что она лежала у входа в молочную?

Да, но откуда это взялось в ребёнке?

Раз как-то в июне были мы за городом, и налетела летняя гроза. Но мы её совсем не испугались — это было как рычание молодой собаки, от которого только весело становится.

Потом тучи, не такие уж чёрные, разошлись, — их развеял ветер, пахнувший травами. На небе появилась радуга, молодая, сверкающая, казалось, ещё мокрая от дождя.

Радуга была очень близко, — скажем, за ближней деревней Незабудин. А если мерить точнее, то радуга, пожалуй, стояла за лесничеством, у развилки дорог по прозванию «Марьянка». Но не дальше, — думать так было бы несправедливо по отношению к радуге. Она не могла быть дальше, чем над «Марьянкой».

Какая радость — полюбоваться ею, ведь в ней — все цвета мира. А дождевые капли — взгляните на них, пока они не испарились. Одна потемнела и была как рубин, другая светилась кошачьим глазом. А на дубовом листочке лежала капля, большая, круглая, и в ней изогнулась своя собственная крошечная радуга.

Но небесная радуга была всех красивей.

— Смотри, как близко! — сказал Человечек. — Километра три до неё, как ты думаешь?

— Да, — ответил я, — километра три будет… Добрых три километра. Если не четыре, дружок…

— Может, и четыре, — согласился он, — или пять… Послушай, ты не знаешь, что там может быть, позади неё?

Вот интересный вопрос — что с той стороны радуги?

Может, сами посмотрим? Пройдёмся до Незабудина, в худшем случае до развилки «Марьянка». Потом пройдём под радугой, как под мостом, и будем на той стороне.

— Пошли, сынок, — сказал я, — посмотрим, может, с той стороны у радуги и краски-то совсем другие. И никто ещё их не видел, только мы с тобой… Первые в мире…

— Ну нет, — сказал он. — В Незабудине, наверно, их уже видели. А у «Марьянки» живёт лесник, у него есть бинокль!

Но всё-таки мы двинулись по широкой полевой дороге. Солнце палило, и мы вытирали пот тыльной стороной руки, так уж принято в деревнях. Сено пахло так, что голова кружилась. Было время сенокоса — конец июня. Вокруг стоял зелёный шум, впереди сверкала радуга.

Долго шли мы к деревне Незабудин.

Вдруг слышим сзади топот копыт. Оглядываемся — догоняет нас телега, а на телеге — Король. Всамделишный Король по имени Антонин, и его жена Барбора, мы их хорошо знали, потому что к нам часто жаловал их пес Лесан и с тоской заглядывал в окно — нет ли косточки поглодать.

Через этого-то Лесана мы и подружились с Королями.

Поэтому Король теперь остановился и говорит:

— Добрый день, молодые люди!

— Добрый день, — отвечаем мы, — не подвезёте нас немножко?

— А вам куда? — спрашивает Король.

— Нам — к «Марьянке», — отвечаем мы осторожно, — хотим взглянуть, что там по ту сторону радуги.

Король засмеялся — весёлый он был человек.

— Стоит ли, — говорит он, — на «Марьянке» только и есть, что мост, да и тот чинить надо. Гниёт тот мост, а местный комитет и в ус не дует… Ещё там автобусная остановка и каменоломня… Камень рвут по два раза на день — в два часа и в пять. А в речке и форель случается. Но чтоб оттуда видно было обратную сторону радуги… Уж мы-то об этом знали бы, мы тут старожилы — Короли, да Цезари, да Бечки. К тому же мы едем косить вон на тот луг. А эта радуга малость в сторонке будет. Так что, молодые люди, не обижайтесь.

Его жена Барбора пожалела нас, — мол, от голоду-то не дойдут ещё до этой самой радуги — и дала нам по куску хлеба, да пива к нему.

— И нечего вам ходить в Незабудин или к «Марьянке». — Глядите, вон ваша радуга уже бледнеет.