И сын посадил воробья на пластинку с «Ноктюрном» Рахманинова. Никто не сопротивлялся — ни мы, ни воробей.

Когда «Ноктюрн» кончился, воробей вдруг поднял головку и тихонько, совсем тихонько прочирикал:

— Ди, ди, ди, ди, ди…

Это он говорил нам спасибо.

С того дня он очень полюбил кататься на граммофонных пластинках, стал пить воду и крылышко начало заживать. Однажды весенним днём мы раскрыли окно, и он улетел. И мы иногда очень жалеем, что он улетел, потому что как раз вчера мы купили долгоиграющую пластинку и всё думали — с каким удовольствием он бы на ней покатался.

Но он уже не вспоминает о нас и, наверно, нашёл себе где-нибудь подружку.

Однажды утром мы поняли, что уже весна.

Деревья на площади стояли ещё голые, но их кроны окутались лёгкой, почти невидимой дымкой — неясный весенний ореол, намёк на будущую зелень. Ветер в тот день был мягкий и тёплый, воробьи нахальные, а кошку Ярмилу заметили в обществе чёрного кота.

Мы и решили — пойдём в парк Ригера, может, увидим белку. Захватили с собой два ореха — если не встретим белку, сами съедим.

Гуляем мы, гуляем, перепрыгиваем через солнышко в лужах — было мартовское воскресенье.

Вдруг на дорожке появилась женщина с детской коляской. На голове у неё был жёлтый платок, а шубка ещё зимняя. Каждую минуту она наклонялась к своему ребёночку, — видно, им было о чём поговорить.

Когда мы поравнялись, женщина подняла голову, и мы сразу узнали друг друга. Ведь мы старые знакомые, ну конечно! А сколько лет не виделись — окинешь взглядом это время, так словно в колодец заглянул: что-то отразится, мелькнёт в глубине — и сейчас же расплывётся…

— Здравствуй, — говорю я, — на солнышко вышла, Элишка?

— Да, — отвечает она, — на солнышко… Мы тут недалеко живём, на Римской улице.

А в коляске лежала девочка, маленькая, как птичка, розовенькая, нежная.

— Что же ты поделываешь, Элишка?

— Ничего, — говорит она, — вышла замуж. А у тебя мальчик?

— Подумать только, — говорю, — ты всё ещё носишь тот жёлтый платок?

— Это уже другой, — отвечает она. — Сколько я за эти годы платков переменила…

Потом мы долго молчали.

— А как ты? — спросила она наконец. — Я тебя едва узнала.

В эту минуту с ветки на нас посмотрела белка. Она смирно сидела на задних лапках, будто ничему на свете не удивлялась.

— Скорее, папа, — сказал мой сын, — где наши орехи?

Но пока мы их нашли, белка убежала — она была не совсем ручная.

Элишка сказала, что и ей пора.

— Ну, — вздохнула она, — надо идти, не буду тебя задерживать. Мне ещё обед готовить, а вечером мы пойдём в кино…

— Подожди, Элишка, — говорю, — куда ты спешишь? А помнишь, как мы вместе смотрели на реку? И на берегу росли деревья, как здесь… Ещё голые…

Элишка очень удивилась:

— Деревья? Какие деревья?

Нет, ей в самом деле пора идти, а то не успеет всё переделать.

Мы ещё оглянулись друг на друга: как знать, когда мы снова увидимся.

Мы остались вдвоём.

— Ну вот, какой ты, — сказал Человечек. — Говоришь, говоришь, а белка удрала… И кто это вообще?

— Это — первая любовь, — ответил я.

И сын начал спрашивать, что такое первая любовь и почему она бывает… И зачем…

Межпланетная ракета была порождена необходимостью.

Рано утром сын приходит ко мне в постель слушать сказки.

Это не всегда приятно, особенно по воскресеньям. В воскресенье часы идут медленнее, и люди отсыпаются.

Поэтому в то воскресенье мне не хотелось рассказывать сказку.

Даль моих мыслей была затуманена, голову не оторвать от подушки, и Человечек в голубой пижаме явился некстати.

— С добрым утром!

— С добрым утром…

Я попытался стряхнуть сон.

— Папа, — говорит он, — расскажи мне сказочку…

Просьба звучала серьёзно.

Тогда-то и родилась мысль о межпланетной ракете.

Это была спасительная выдумка. Космические просторы необозримы, можно путешествовать бесконечно. В межпланетной ракете можно даже спать; вы спите, а звёздная пыль так и проносится мимо…

Положительно, идея космического корабля была плодотворной.

— Давай играть в межпланетную ракету, — говорю я. — Слетаем на Луну, потом на звёзды… Я буду оставаться в ракете, а ты — ходить на разведку.

«Ладно, — думаю, — ты пойдёшь, а я тем временем всхрапну в ракете».

— Папа, — спрашивает он. — А разве бывают такие ракеты? Может, ты их просто выдумал? Расскажи лучше сказку. Не люблю я разные там выдумки.

После краткой беседы я бесповоротно увлёк его идеей путешествия в космос.

Вскоре мы уже летели. Сначала — на Луну.

На Луне он вышел и отправился на разведку. Долго разгуливал он по холмам, стрелял из ружья, но совсем бесшумно, и смотрел в бинокль. Доложил мне, что видел лунную серну и ходил осторожно, чтоб не свалиться с Луны.

Я похрапывал едва слышно. Он ничего не заметил. Время от времени я давал ему сонным голосом приказ:

— Остановиться на звезде Плутон и выяснить местные ресурсы питания!

— Что выяснить, папа?

Я не ответил, и он долго выяснял, как там и что, а затем отрапортовал:

— Товарищ командир, на звезде Плутон полный порядок!

— Хорошо, — отвечаю, — благодарю вас, продолжайте выполнять!

Он выполнял, а я спал. В конце концов было воскресенье. Потом я протёр глаза и вижу — время-то бежит.

— Где мы? — спрашиваю.

— Не знаю, — отвечает он. — Кажется, эта звезда называется Нунук. Только никого нет дома.

Это подало мне мысль, что пора бы вернуться на нашу планету.

— Раз так, — говорю, — поехали на Землю. Поверните ракету вверх ногами, курс — Земля!

И он в самом деле повернул! И не подумал продлить путешествие в космосе. Это мне показалось подозрительным. Вот полетели мы на Винограды.

— А что, — спросил я осторожно, — разве тебе не понравилось путешествовать в ракете, если ты так торопишься приземлиться?

— Да нет, — ответил он, — здорово было: пристанешь к звезде, погуляешь по горам… Очень было здорово. Я потому радуюсь, что, когда мы вернёмся на Землю, ты расскажешь мне сказку!

Вы не знаете какой-нибудь сказки? Новой, совсем новой?

Мы уселись на скамейку. Скамейка была уже занята — на ней сидел старик в кепке и чёрных очках, одетый по-зимнему, хотя ранняя весна в том году была тёплой, без предательских ветров, без мокрого снега.

Мы заметили, что рядом со стариком лежит на скамейке белая палка.

Вероятно, он кого-то ждал, потому что всё время поворачивал голову влево. Лицо у него было бледное, немного болезненное и утомлённое. И лишь на минуту оно оживилось, когда старик услышал шаги, — наверное, он хорошо их знал, такие мелкие шажки…

Подошла старушка, совсем простая, в сумке она несла кастрюльку, прикрытую крышкой.

— Это ты, Маня? — спросил он осторожно.

— Я, Веноушек, я, — сказала старушка, — обед тебе принесла, Веноушек.

Она села, поставила сумку на землю и зазвенела посудой.

— Нет у меня аппетита, Маня, — устало сказал старик. — В апреле мне всё невкусно, это не мой месяц, Маня!

— При чём тут месяц? — возразила она. — Я тебе сварила куриный суп. И ножка осталась с воскресенья, и потроха в супе. Грешно тебе будет, Веноушек, если не съешь.

— Вот погоди, придёт весна, — бодрым тоном сказал слепой. — Тогда увидишь, Маня, какой я едок… Готовить не успеешь. Дай только солнышку пригреть и деревьям зацвести. Ты подожди, Маня, то-то начнётся концерт…

Тогда старушка пустилась на невинную хитрость:

— Да ты ешь, деревья уже зазеленели. И травка пробивается… А вон на золотом дожде почки набухли… Съешь супу, Веноушек, пока он не остыл совсем!

Мы посмотрели вокруг — всё ещё было голое и безжизненное. Ничто не цвело, ничто не набухало.