Ребятишки располагались кружком. Перед ними стояла большая глиняная миска с кислым молоком и сковородка с жареной рыбой. Малыши ужинали. Мы им помешали, и они не знали, как быть: сидеть на месте или разбегаться. Один мальчуган, поменьше, засунул в рот палец и стал пятиться к постели, подпрыгивая, как лягушонок. Другие сидели, не сводя с нас любопытных глаз.

Зина показала нам место за столом, вышла на кухню и загремела самоварной трубой.

— Чего глаза-то таращите? Людей не видали? — Из-за ситцевой занавески вышла маленькая старушка в красном платье, с трубочкой в зубах. — А ну, ешьте! — прикрикнула она на малышей, и те дружно застучали ложками по сковородке. — Здравствуйте! — Старушка поклонилась нам и уселась рядышком на скамье.

— Добрый вечер, тётушка Борбок! — сказал Антон Иванович.

Он был знаком с матерью Зины, да и я вспомнил её: с неделю назад она долго курила вечером трубочку на крыльце у Антона Ивановича и рассказывала студенткам легенду о Телецком озере.

Легенда мне понравилась.

Есть слух в народе, что в стародавние времена один бедный алтаец нашёл в этих местах большой самородок золота. Кусочек был подходящий — с конскую голову. Думал, думал бедняк, куда податься с такой находкой, и решил: «Пойду-ка я по деревням — может, даст кто за этот жёлтый кусок металла краюшку хлеба». А в то время был голод, и люди так бедствовали, что никому не нужен был этот самородок бедняка. Таскал, таскал бедняк в мешке тяжёлый золотой груз, из сил выбился, чуть с голоду не умер. «Не принесёт мне счастья эта „голова“. И чего это я таскаю её с собой?» — подумал он и бросил самородок со скалы в пропасть. Покатился, запрыгал по утёсам кусок золота, рассыпался в долине песком. И появилось на том месте вот это озеро Алтын-куль, озеро Золотое. И прозвали его так не зря: принесло оно людям счастье. Стали алтайцы ловить в нём рыбу — тайменей и хариусов, а по берегам промышлять ценного зверя — соболя, марала и медведя.

— Кусок-то золота, кому он нужен? — сказала тогда старая алтайка. — А без озера и жить нельзя! И хорошо, что кинул тот самородок бедный алтаец со скалы…

Я не знал, что старушку звали Борбок. И когда Антон Иванович обратился к ней по имени, мне стало весело. «Борбок» означало по-алтайски «пухленькая». Такой, видимо, и была когда-то маленькая алтайская девочка, когда давали ей имя. А теперь старушка была худая и сморщенная.

— А что это с вашей Зиной? — спросил Антон Иванович. — Понимаете, расшумелась, прогнала нас с крыльца.

Тётушка Борбок засмеялась — громко, с придыханиями. Она вынула трубку изо рта, раскашлялась:

— Кхе-кхе! И не говорите, просто рехнулась девка! Всякого шороха пугается, сто раз за день к магазину бегает. А всё оттого, что вчера вечером заскочил к ней один тип и спросил пуд соли.

— Ну-ну! Пуд соли! — Антон Иванович так и подскочил на скамейке.

— Пошла она в кладовку — соли из мешка насыпать, да завозилась. А он прыгнул через прилавок, забрал всю выручку и убежал. Три тысячи хапнул!

— Ай-ай-ай! Какая беда! Погодите, погодите, тётушка Борбок! Так это она и нас за жуликов приняла? Ай-ай-ай! То-то про соль намекала, а я и не понял!

— Вот и плохи наши дела: не поймают того жулика — обвинят Зинку. А мы сроду чужой копейкой не пользовались: это позор! Люди у нас кругом честные, и, скажи, первый жулик объявился с тех пор, как я себя помню. Сам знаешь, как у нас: уходим из дому, замков не вешаем. И как это можно украсть? Зинку этот жулик прямо в сердце ударил. Она уж и хату думает продавать. А куда мы с такой оравой денемся? — Она кивнула в сторону малышей, которые уже очистили сковородку и громко хлебали ложками молоко из миски.

— Ну, до этого дело не дойдёт! Поймают! — успокоил старушку Антон Иванович. — Жулик-то не здешний?

— Чужой!

— А чужой куда убежит? В тайгу не сунется, а дорог у вас всего две: на Турочак да на Яйлю.

— Две, две. И везде люди расставлены. Старики, молодёжь — все кинулись: строго хотят судить того жулика. А Зинка осталась магазин стеречь. Ну и лютует баба, всех за версту гонит, даже мальчишек. Вас небось к себе чаем заманила?

— Чаем.

— Хитра! До вас с утра тоже трое были. Вишь какой порядок завела: просто хоть чайную на дому открывай!

В комнату вошла Зина с кипящим самоваром. Она сбегала на кухню, принесла хлеб, яичницу и блюдечко с леденцами. Села возле нас и сказала:

— Посидим, чайку попьём, дождь уже кончается. Так-то куда спокойней. И мама так рада гостям, так рада!

Тётушка Борбок усмехнулась, махнула рукой и стала заваривать чай…

Жулика поймали через два дня. Он не успел растратить деньги, и их полностью вернули Зине.

Она уже никого не прогоняла от магазина и, когда я пришёл, достала и положила на прилавок самую красивую ложку. Ложка была новенькая, большая, с красным ободком, с чёрным колпачком на черенке, разрисованная золотыми, зелёными и коричневыми цветами, такими диковинными, о которых рассказывают только в сказках.

— Давно у меня эта ложка, всё для себя берегла. Берите, да не ломайте, — сказала Зина и получила с меня два рубля пятнадцать копеек.

В старом сарае, куда я спрятал удочку, попалась мне на глаза большая и потрёпанная конторская книга. Я обрадовался: между её пожелтевшими разлинованными страницами можно было складывать цветы для гербария!

С этой книгой я и отправился на полянку, где недавно видел так много цветов. Там мне кланялись оранжевые алтайские огоньки, похожие по цвету на пылающие угольки в костре. Там мне преграждали путь кудрявые лилии. Они напоминали чалму из лилового шёлка, и тычинки у них были длинные, как игрушечные молоточки. Там смотрели на меня розовые и красные пионы «марьин корень». Цветы у них как у мальвы, но такие большие, что в них можно спрятать лицо.

Я шёл по Артыбашу и думал только о цветах. Но меня окрикнул Антон Иванович.

— Давно ли вернулись? — спросил я.

— Сегодня ночью.

Антон Иванович сидел на крыльце в светлой полосатой пижаме. Он сушил ботинки и счищал грязь с брюк, которые были так смяты, будто их долго жевал телёнок.

— Садитесь! — Антон Иванович подвинулся и освободил мне место рядом со шляпой, напоминавшей воронье гнездо, а не головной убор.

— Нелегко было в походе? — спросил я.

— Трудно! Очень трудно! Но мы все как-то закалились, а во мне даже что-то железное появилось. За эти семь дней все силы неба обрушивались на наш отряд. Под дождём мокли так, что одежда не просыхала. А какая чудовищная гроза захватила нас! Рядом с палатками вспыхнул кедр. Ветви его полыхали со стоном, и ствол сгорел, как сухое полено. Потом спустилась почти полярная ночь: ветер дул со свистом, и наши жилища были разрисованы к утру затейливыми узорами инея. Здорово, а?

— Что и говорить!

— А козьи тропы над стремнинами? Вот-вот сорвёшься и улетишь на тот свет! Горные речушки переходили вброд. А водичка, доложу вам, такая, словно в ботинки насыпали снега. И ничего, даже насморка нет! И девушки все здоровы. Настроение у них бодрое, вчера стихи сочинили о походе:

Антон Иванович побрызгал на шляпу водой из кружки, расправил фетр на полях и повесил это слегка подновлённое «воронье гнездо» на колышек у крыльца.

— Но меня особенно беспокоит сейчас вот эта штука. Кстати, гляньте, что сделалось, — и он показал на записную книжку, в которой все страницы были грязные, как старая промокашка. — Вымок не до нитки, а до последнего листка! Вот хочу заняться книжкой. Тут, конечно, есть любопытные заметки. Надо бы их освежить, но как?

— Да очень просто! Где нет клякс, нужно переписать, а остальное — вспомнить и записать заново. И сделать это по горячим следам, иначе забудется.