Слово «Сталинград» передавалось шёпотом из уст в уста. Его шептали больные, прикованные надолго к постели тифозной горячкой. Повторяли матери, залезающие в дымоходные трубы при каждом подозрительном стуке на лестнице.

Никто ещё не знал всех подробностей Сталинградского разгрома Шестой армии фельдмаршала Паулюса, но даже из скупых сообщений гитлеровского информационного бюро следовало, что фашистам нанесён удар колоссальной силы. Не будь этого сокрушительного удара, разве стали бы болтаться в продолжение трёх дней траурные флаги рейха; ведь не зря пустил себе пулю в лоб в ресторане «Люкс» какой-то немецкий оберст, едущий на фронт. Вместе с деньгами для официанта он оставил после предсмертного ужина выразительную записку: «Никакой траур не в состоянии отсрочить окончательную гибель Третьей Империи, начатую у Волги. А я не хочу быть свидетелем этой гибели».

В холодных, нетопленых коморках северных кварталов Львова люди, обречённые на смерть, повторяли святое слово «Сталинград». В напряжённой тишине бессонных тифозных ночей им казалось, что они уже слышат сами отдалённую канонаду советских орудий. Никогда и никем во Львове Волга не ощущалась так близко…

Звуки победного рога отзывались в сердце каждого из загнанных в северные кварталы так, будто бы они слышались на Высоком Замке — Княжьей горе, на холмах древнего города Червоной Руси, где некогда возвышались сторожевые башни-будильницы. Взошедшая над миром звезда Сталинграда сулила многое пленникам фашизма. С невероятной быстротой по гетто распространился слух, что если до конца декабря 1942 года не будет акций, то люди переживут всё время войны спокойно.

И в новогоднюю ночь наступающего 1943 года во многих бункерах, в комнатках с занавешенными окнами, в сырых подвалах, где прятались лишённые удостоверений о работе, люди, поздравляя шёпотом один другого с Новым годом, повторяли: «Пусть живёт наша спасительница — Красная Армия! За жизнь!»

Между тем, в первый день нового 1943 года бригаденфюрер СС Кацман переименовал «еврейский район» в «юденарбайтслаг». Стало известно, что в северных кварталах смогут теперь проживать лишь обладатели аусвайсов со штампами «W» и «R». Что же, спрашивается, должны были делать их семьи? Все, кто читал новогодний приказ Кацмана, мог подразумевать их дальнейшую судьбу: их обрекли на смерть.

Ночью, в полной тишине, мужчины, имевшие жён и детей, выходили, крадучись, из своих каморок и при свете электрических фонариков строили дополнительные бункеры. Появлялись фальшивые стенки в подвалах, на чердаках. Изобретательность обречённых доходила до того, что они устраивали бункеры под уборными, воздвигали на крышах дополнительные трубы, думая запрятать в них своих близких на случай акции.

И без того ужасные гигиенические условия стали невыносимыми, отчаянными — по 1б — 20 человек ютилось в одной комнате без света и воды. Теперь же многим предстояло сутками стоять на ногах в какой-нибудь дыре. Стоять, чувствовать, как пухнут и отекают ноги, и не иметь возможности вздохнуть поглубже, так как малейший шорох мог быть услышан снаружи.

Дети, бегавшие ранее по улицам то там, то здесь, в первые дни января 1943 года исчезли вовсе. Лишь изредка в тишине безмолвной улицы, по которой, опустив голову, с лицом, давно забывшим, что такое улыбка, шёл человек с нарукавной «опаской», навстречу ему из какой-нибудь подворотни выглядывала детская взлохмаченная головка и шептала:

— Макагиги! Цианка! Макагиги! Цианка!

Весь «товар» у маленького продавца, добывающего для своих родителей пару злотых на «черну годину», помещался на замусоленной кепке. Лежали там на подстеленных бумажках серенькие маковники — макагиги и рядом с ними мирно соседствовали ампулки с цианистым калием — очень популярное средство для замены мучительного уничтожения смертью более лёгкой, быстрой и простой.

«Цианкой» торговали, как семечками. Поговаривали, что сами фашисты сплавляют большими партиями в гетто, через еврейских милиционеров, этот ходкий, ускоряющий выполнение их замысла, страшный товар.

Не только от Израиля Хутфера, но и от ему подобных изменников гестапо узнавало и догадывалось, что сооружение потайных убежищ — в полном разгаре. И, чтобы не дать несчастным опомниться, чтобы сделать ненужными их усилия, обрушивается на гетто январская акция на «нелегальных».

Длится она всего два дня: 5 и 6 января 1943 года, но методы её проведения превосходят по своей жестокости и масштабам все известные доселе. Раньше узников гетто уничтожали за пределами лагеря — на Песках, в конце Лычаковской улицы; многих отвозили в таинственный Белзец. Тяжесть смягчалась последней искоркой надежды: а вдруг их отрядили на работы? Может быть, они ещё живы и строят укрепления под Москвой? Или уехали в Чили в обмен на немецких военнопленных, возвращённых рейху Англией и Америкой?

Во время акции на «нелегальных» истребление тех, у кого не было спасительного документа, происходило на глазах.

Акцию проводил оберштурмфюрер СС Вилли Вепке, заменявший временно Эриха Энгеля, отбывшего в отпуск. Гестаповцы, сопровождающие Вепке, стреляли в квартиры, поджигали целые дома, находили несчастных в дымоходах, в подвалах, в простенках.

Из своего окна Игнатий Кригер видит, как гестаповец, взобравшись на крышу дома 55 по Джерельной, громыхая по кровельному железу коваными сапогами, догоняет нескольких малышей. Те пытаются спастись от преследователя на самом краю крыши, у водосточных труб. Гестаповец подползает к ним, изогнутой палкой хватает их за ноги. Дети плачут, кричат, уже над самой пропастью, цепляясь за изогнутый бортик рынвы. «Дядя, не бей! Дядя, я же тебе ничего не сделал! Прости меня!» — кричит истошным голосом самый маленький из «нелегальных», уцепившись высохшими ручками за ржавую жесть. Но гестаповец, распластавшись на крыше, бьёт малыша палкой по рукам. Раз! Другой! Третий! Наотмашь бьёт по синим детским пальцам, закусывая губы от напряжения. И так до тех пор, пока дети, один за другим, не летят со страшным криком вниз, на холодную и жёсткую мостовую.

Казалось бы, «задание» выполнено. Но для «очистки совести» гестаповец, покидая чердак, швыряет в самый дальний его угол бутылку с зажигательной смесью. Пока он спускается вниз, пламя охватывает стропила и выгоняет на крышу ещё одного «нелегального». Это мальчик лет девяти в цветастой рубахе, видимо, сшитой ему матерью из нижней наволочки.

Но и здесь, под открытым небом, для него нет спасения. Огонь лижет кровельное железо изнутри. Багровые языки пламени вырываются из слуховых окон. Мальчик взбирается на брандмауэр. Совсем низко над ним, в молочном январском небе, проплывают чёрные галки. Они испуганно каркают: сколько лет они вьют гнёзда в этих трубах, никогда ещё не видели птицы такого зрелища. Мальчик стоит там в одной рубашке, босой, боясь глядеть вниз. Он ласкает глазами проплывающих ворон и галок — ему кажется по их сочувственному карканью, что они одни остались его друзьями в этом ужасном мире. Сколько бы он дал, чтобы, как в детской сказке, подхватили они его и унесли с собой, хоть в снежные, безлюдные поля, хоть в пустыню, но туда, где нет законов гетто.

Мальчика хорошо видят снизу те гестаповцы, что подожгли дом, и среди них самый главный поджигатель — рыжий, дородный детина в очках, брезгливо вытирающий горстью снега изогнутую рукоять своей палки, которой он сбивал «нелегальных». Гестаповцы и стоящие на почтительном отдалении полицаи хохочут внизу, поодаль пожарища.

Cвиваясь, летят вниз малиновые листы кровельного железа. Пламя накаляет и брандмауэр. Мальчику уже невмоготу стоять наверху. Он пляшет от боли на раскалённых камнях, обжигающих его подошвы, он кричит от невыносимого страдания. И вот, наконец, внизу щёлкает спасительный выстрел. Гестаповцы похлопывают по плечу меткого стрелка. Подстреленный мальчик летит спиною в огонь.