Руперт пришёл сам за шлемом, чтобы нести его Гжимеку, и ужаснулся.

— Чем ты чистил шлем? — заорал «генерал» на Кригера.

— Соляной кислотой! А что? — наивно спросил Кригер.

— Болван! — заорал «генерал», уже знавший об истории с визитными карточками. — Ты и в самом деле — мишигене!

Сверх всякого ожидания, провинность Кригера прошла безнаказанной. Руперт отобрал у кого-го из вахмистров совершенно новый шлем, и пока возился с ним, выяснилось, что «король» уехал на похороны в парадной фуражке.

23 марта, ещё затемно, первая смена работниц ушла из северных кварталов на фабрику Шварца. Те, что вернулись домой, под звуки «Розамунде», утомлённые ночной работой, попробовали уснуть.

Тут-то, в предрассветном сумраке, вспыхнула новая, так называемая «шварцевская» акция.

Гестаповцы окружили плотным кольцом дома, в которых жили портнихи, занятые на фабрике Шварца. Они стягивали с постелей одиноких сонных детей и тех работниц, которые вернулись недавно, вместе с детьми. Более восьмисот женщин с детьми, а также ребят тех матерей, которые ушли на фабрику, гестаповцы загоняют во внутренний двор блока 49 по Полтвяной. Грудных детей ссыпали посреди двора на одну кучу. Дети плачут, зовут матерей. Женщины принуждены сидеть на корточках. Встать не разрешается. То и дело гестаповцы для устрашения своих пленников стреляют из автоматов над их головами.

Одной из задержанных удаётся вырваться со двора дома на Полтвяную. Прижав к груди своего младенца, простоволосая, с остекленевшими от ужаса глазами, она мчится к забору, ограждающему гетто. Пули гестаповцев настигают её. Женщина валится вперёд, прижимая своим телом грудного ребёнка. Тот выползает из-под тела матери, по раскисшей весенней земле тянется ручонками к её обнажённой груди.

Подбежавший гестаповец хватает ребёнка за ноги и разбивает его голову о фонарный столб.

Когда женщин и детей, загнанных во двор блока, начали грузить на машины, выяснилось, что озябшие, плачущие дети, задержанные без матерей, не могут сами залезть в кузова. Гестаповцы приказали работницам грузить не только своих, но и чужих детей.

В три часа дня акция закончилась. Машины уехали на «Пясковню». По опустевшему двору воровато бродил уничтоженный впоследствии дворник Ридлер.

Он собирал в грязи порванные злотые, доллары с изображением Вашингтона и другие деньги, чтобы потом у себя в коморке подклеить их и отложить на «чёрный день».

На автомашинах, которые в это время мчались улицами Львова, гестаповцы увезли на смерть и восемь близких родственников Игнатия Кригера.

В восемь часов вечера лёгкий сумрак опускается на узкие улицы Львова. К решётчатым воротам в шеренгах по трое подходят работницы фабрики Шварца. Как обычно, музыка играет им встречный марш — фривольную песенку «Розамунде»: «Розамунде, ты моя любовь, моё счастье, моё наслаждение»…

Звуки музыки слышит вышедший на балкон вместе с Валли Эльбенгрехт «король» гетто — Гжимек. Его любовница в таком же кожаном плаще, как и он. В её светлые, с золотистым отливом волосы вплетена голубая лента, на поясе — неизменный пистолет.

— Дамен дес геттос! Дамен дес геттос! — хохочет Валли, показывая рукою на проходящих внизу усталых, измождённых женщин.

Они маршируют внизу, съёживаясь в ожидании удара, им чудится, что вот-вот «королева» начнёт стрелять. Но Валли сегодня в миролюбивом настроении. Гжимек по случаю дня рождения подарил ей фольварок в селе Войцеховицы, близ Перемышлян. До прихода гитлеровцев в этом фольварке помещался совхоз. Отныне им будет владеть Валли Эльбенгрехт. Как здесь не веселиться?

Гжимек и Валли приняли вечерний парад и возвратились в свои хоромы, всё ещё пахнущие свежей масляной краской. Спустя несколько минут отчаянный крик пронёсся по северным кварталам. Матери застали разбитые двери, ограбленные квартиры, не находили детей. Всё ясно: была акция. Две работницы, живущие в бункерах дома № 49 по Полтвяной, бросились в отчаянии с третьего этажа на камни того самого двора, где ещё несколько часов назад кричали сваленные в кучу их малыши. Третья осиротевшая мать кончила жизнь самоубийством, прыгнув с чердачной площадки в лестничный пролёт. Она умирала в нескольких шагах от подвала, где на время «шварцевской» акции были спрятаны жена Кригера и его дети.

Педагог и спортсмен Кригер, живя за оградой гетто, обучился слесарному ремеслу. Он был штукатуром, столяром, выглаживал металлическими стружками паркет во «дворце» Гжимека, работал монтёром и прорабом, ему доводилось выполнять обязанности инженера-строителя. Собственными руками он построил не один десяток бункеров для того, чтобы было где прятаться во время акций его знакомым и родным — старикам, женщинам и детям.

Но всякая новая акция и особенно последнее назначение Гжимека комендантом лагеря подсказывали Кригеру близость конца. Ещё в юности он перестал верить раввинам и надеяться на Бога и теперь не обольщал себя призрачными надеждами, авось пронесёт… Чем меньше оставалось мирного населения в северных кварталах Львова, тем всё неотвратимее приближался день, когда уже никакой бункер и самый надёжный аусвайс не спасёт. И вместе с тем Кригер верил, что наступит снова жизнь без гетто, без акций, без издевательств и преследований, подобная той короткой, но озарённой свободой и национальным равноправием жизни советского Львова, что длилась всего 22 месяца, и была внезапно оборвана фашистским вторжением.

Ради одного возвращения этой жизни стоило жить и переносить стиснув зубы неслыханные унижения. То, что случилось в Сталинграде, заря победы, взошедшая над далёкой Волгой, помогали Кригеру в самые тяжёлые минуты отчаяния и отгоняли мысли о смерти.

Он вышел сегодня осторожно из квартиры на улицу, предварительно запрятав в «бункере» жену и детей, и был очень удивлён, обнаружив на лужайке перед своим блоком трёх незнакомцев. Все они были в серых комбинезонах, похожие на мастеровых, — рядом в чемоданчике находился инструмент. Они лежали на мураве и покуривали. Кригер так отвык от вида отдыхающих людей, не боящихся гестапо, что растерялся. Он снял кепку и сказал:

— Добрый день!

Все трое ответили кивками головы, а один из них, курчавый, с озорным вздёрнутым носом, повернул к Кригеру своё смешливое, веснущатое лицо и, щёлкнув крышкой табакерки, сказал просто:

— Закуривай!

Кригер осторожно присел на корточки около лежащих и, оглядываясь, взял натруженными пальцами щепотку табаку. Кивнув благодарственно, он свернул цыгарку и, чтобы завязать разговор, спросил:

— Как же вас пустили сюда? Гетто закрыто для арийцев!

Небольшого роста крепыш в кепке, лежащий напротив курчавого, засмеялся и сказал:

— Каналовый щур [1] всюду пролезет. Ты его не пустишь в ворота, так он под землёй проскользнёт.

— Значит, вы из городской канализации! — догадался Кригер. И тут же вспомнил, что вчера Руперт докладывал Гжимеку о забитых мусором трубах канализации. Прочистить их сами живущие в гетто не могли. Гжимек распорядился вызвать специалистов из города. И единственным из жителей Львова — неевреев — «король» гетто выдал этим троим пропуска в свои владения.

Вскоре, разговорившись с гостями из города, Кригep узнал, что они предполагают поработать в гетто долго. Канализацию здесь не осматривали и не исправляли с того дня, как северные кварталы были обнесены деревянным забором.

Кудрявого весёлого человека, который дал Кригеру закурить, звали Леопольдом Буженяком, Крепыш в клетчатой кепке носил фамилию Колендра, но охотнее всего откликался на своё имя — Антек. А бригадиром над этой троицей был самый спокойный и замкнутый, украинец Ярослав Коваль.

Его-то и повёл Кригер в блок дома 40 по Полтвяной показывать, где перекрывается вода. Пока они проходили по балконам, Коваль обнаружил, что в одной из пустых квартир хлещет вода. Он прикрыл кран. Потом, пройдя по забрызганному полу в спальню, посмотрел на разорение и покачал головой.