— Программа отличная. Вперед!

— И куда мы направляемся?

— Понятия не имею, и это то, что составляет всю прелесть нашего путешествия. Никогда не уйдешь так далеко, как когда ты не знаешь, куда идешь, как говорил один оратор в Конвенте[94].

— Если мы вернемся вовремя — возражений нет. Итак, в путь!

Прежде всего друзья отправились на вокзал Каледонской железной дороги, находившийся на той же площади, что и гостиница. Они наметили отъезд на следующий день, на два часа пополудни. Получить необходимые им сведения оказалось сложно, ибо железнодорожные служащие в Англии редкость. Зато все платформы заполнены толпами приезжающих, отъезжающих и просто праздношатающейся публики, циркулирующей самым хаотическим образом. Жонатану пришлось призвать на помощь все свое воображение и смекалку, чтобы расшифровать не отличающееся ясностью объявление.

Отправка писем также вызвала некоторые затруднения. Жонатан не знал, как будет по-английски почтовая марка. В конце концов удалось у аптекаря купить марки, именуемые postage’s stamps. Избавившись от этой заботы, друзья отправились к мистеру Джо Кеннеди, проживавшему на Кастемхаус-стрит[95].

Этот уважаемый негоциант очень любезно принял молодых французов в темной конторе, где газовую лампу приходилось зажигать уже в четыре часа вечера. Высокие кирпичные дома желтого, отдающего в черный, цвета, с покрытыми копотью окнами и небольшие подвижные краны препятствовали доступу света, создавая искусственные сумерки. Мистер Кеннеди был типичным представителем породы английских арматоров[96], с крупной головой и цветущим, чтобы не сказать пламенеющим, цветом лица. Он важно предложил путешественникам свои услуги и пригласил их отужинать этим же вечером на своего рода пикнике. Молодые люди с радостью согласились. Им не терпелось поближе познакомиться с английскими нравами и обычаями. Встречу назначили на девять часов вечера в таверне «Булль энд маут»[97], местонахождение которой мистер Кеннеди подробнейшим образом объяснил.

У Жака и Жонатана оставалось еще несколько часов свободного времени, и, чтобы как-то его заполнить, друзья отправились в портовые кварталы. Путь туда пролегал по грязным узким улочкам, где нищета Англии выставляла напоказ свое кричащее уродство. Почти все женщины носили на голове нечто, бывшее когда-то цветущей шляпкой на светлой головке богатой леди, затем потихоньку увядшее на пучке волос горничной или розничной торговки и теперь гниющее в прямом смысле этого слова на головах самых несчастных созданий в мире; выцветшие ленты, цветы, род которых не смогла бы определить даже ботаника искусственной флоры, чудом держались, склеившись от липкой влажности, которую образует в Англии смесь тумана и угольной пыли. Несчастные, одетые в едва прикрывающие тело лохмотья, шлепали босыми ногами по черной скользкой грязи. По шаркающей походке, согбенным фигурам, по лицам с печатью горя и нищеты можно было безошибочно опознать печальное население фабричных городов. В многочисленных цехах, где английская полиция в отличие от французской не проводит должным образом проверок, работа часто превышает человеческие возможности. Цена труда ничтожна. Сколько женщин, запертых в смрадных помещениях, работают по пятнадцать часов в сутки без платьев, без юбок, даже без рубашек, завернувшись в рваную простыню! Немало и таких, которые провели подобным образом годы, не выходя, не имея возможности выйти!

На улицах, где рабочие влачили жалкое существование, копошилось множество детей. Нельзя было шага ступить, чтобы не наткнуться на дюжину полуголых, кричащих, копающихся в грязи фигурок. Жак не переставал изумляться тому, что все они говорили по-английски. Как это ни было глупо, но он никак не мог к этому привыкнуть.

Каждый в этом сообществе, казалось, пользовался большой свободой. Полисмены не вмешивались в дела людей, за исключением случаев, когда те сами просили об этом. Складывалось впечатление, что здесь происходило меньше ссор, чем в подобных районах во Франции, и, во всяком случае, было меньше шума. Свобода действий вырождалась уже во вседозволенность, и самые эксцентричные поступки совершались в открытую. Английское целомудрие и не думало восставать.

— Целомудрие на словах, — отметил Жак.

Эта часть города, примыкающая к порту, отличалась большой активностью. На каждом углу попадались ларьки с пивом и спиртными напитками. Пили прямо за стойкой. Эль и портвейн поглощались из больших стаканов. Первый напиток показался Жаку превосходным; второй француз счел более пригодным для грузчиков, которые раньше одни только его и пили[98], откуда и пошло его название. Что же касается джина, бренди, виски, тодди — некой разновидности грога, — мятного джулепа — сиропа с виски, коктейля — пряной смеси, вызывавшей слезы на глазах у пьющего, то в дальнейшем он о них даже и слышать не хотел.

Ливерпуль, вначале показавшийся путешественникам обычным городом, со стороны порта выглядел циклопическим. Доки представляли собой сооружения, достойные работы Геракла[99]. Двойные, а иногда и тройные, они протянулись не на одно лье. Невозможно было понять, как из одного попадали в другой; даже нить Ариадны[100] не смогла бы вывести путника из этого водного лабиринта. Корабли там теснились так, что воды не было видно; глазу представало бесконечное множество судов всех форм и национальностей: гигантские американские клиперы с надстройками на палубе, способными вместить целый мир; массивные голландские галиоты[101], всегда свежие и нарядные; тонкие, изящные пароходы с длинными украшенными бушпритами[102], протянувшимися над набережными; трехмачтовики с тоннажем, способным вызвать зависть первоклассных фрегатов;[103] все эти суда, готовые к скорому отплытию, носили очаровательные поэтические имена, инкрустированные золотом и заимствованные из сказочных стран Индии и Малезии[104], знойных берегов Африки, американских заливов, проливов, рек и островов Океании; флаги и вымпелы всех наций земного шара развевались в тумане, взрывая яркими красками серую монотонность; на причалах громоздились горы тюков, из которых порой просыпался кофе, сахар или хлопок, высились штабеля красного и кампешевого[105] дерева. Всевозможные колониальные дары наполняли воздух экзотическими ароматами. Толпы рабочих, в большинстве своем в черных шапках и широких, стянутых на талии фартуках, сновали между ними. Вагоны, скользящие по рельсам, опутавшим причудливой сетью весь порт, какие-то машины, предназначенные для самых разнообразных работ, козловые подъемные краны и обычные — целая механическая популяция, непрерывно работающая, поднимала тюки, мешки, ящики, набитые товарами. Среди этого муравейника шипение выпускаемого пара, лязг блоков и лебедок, скрежет цепей, стук конопатчиков, болтающихся на канатах у бортов кораблей, свист ветра в лесу мачт и вдали — глухой рокот поднимающегося прилива — вот что слышно и видно в портовых бассейнах, вместивших в себя целое море, вот жизнь, движение, шум, одним словом, вот общий вид доков Ливерпуля!

После долгой прогулки, во время которой Жак и Жонатан получили общее представление об этом замечательном комплексе, не задерживая внимания на отдельных деталях, друзья оказались на широкой плавучей набережной, покоящейся на металлических плотах-понтонах. Эта подвижная платформа, поднимающаяся и опускающаяся с приливом, делает простой и удобной посадку пассажиров на суденышки, курсирующие между Ливерпулем и Беркенхедом. Для переправы через Мерси используют несколько небольших паровых суденышек, снабженных двумя рулями — впереди и сзади. Рулевой закрепляет один из них таким образом, что тот может служить форштевнем, в результате отпадает необходимость каждый раз разворачивать судно, что экономит драгоценное время. Эти катера обычно переполнены пассажирами и, хотя переправа длится от силы десять минут, обязательно имеют буссоль[106] на борту, так как из-за густых туманов противоположный берег часто бывает не виден.