Но вот первая машина низко, с нарастающим ревом несется от скал Эккокнаусан, слегка зависает и садится на фирн. Затем в небе, увеличиваясь в размерах, возникает второй винтокрылый силуэт. Люди в поношенных штормовках и меховых куртках бросаются друг другу в объятия, наспех передают пачки писем, выкрикивают сквозь гул моторов новости, что-то объясняют друг другу...

Разгрузка вертолетов сменяется такой же поспешной погрузкой, затем последние рукопожатия, и вскоре гул моторов растворяется в пелене снега, плотной завесой закрывшей горизонт. «Вовремя смылись ребята,— записал я вечером в своем дневнике,— буквально в последнюю дырку. Быстро села облачность, и у нас туман с мелким снежком и небольшим ветром». Арктика остается Арктикой и в августе.

Теперь можно подумать о том, что предстояло нам. Прежде всего об укрытии от непогоды. Наше жилье на ближайшую неделю — снежная яма, перекрытая сверху остатками КАПШа и куском брезента вместо крыши, на «полу» также остатки досок и надувные матрасы, отсыревшие оленьи шкуры, рюкзаки и т. д. Среди спальных мешков с трудом находится место для примуса. Сверху хлещут струйки воды, на которые мы отзываемся проклятиями. Снаружи остатки упаковки, ненужный теперь уголь, разбитые ящики... И все это в промозглой белесой мгле, когда туман сливается со снегом.

Укрепляем наше логово, подсыпаем снежку, строим из снега защитные стенки, отрываем в нем что-то вроде хода сообщения... Брошенную железную печку раскочегариваем... под открытым небом — она не для снежного дома! А просушиться, натопить воды надо. Натопив снега, Троицкий предлагает устроить баньку. Предложение не нашло поддержки и сочувственного отклика. В нашем логове темновато, читать можно только со свечкой. «Иконы нам не хватает...» — пробурчал Михалев.

На следующий день набросились на шурф. Михалев рубит пешней лед, а мы, Троицкий и я, впрягшись в конец веревки, перекинутой через шкив, вытаскиваем бадью со льдом, напевая временами «Вира помалу! Вира помалу!» на мотив песенки герцога из «Риголетто»... В первый день прошли маловато — всего девять метров десять сантиметров. Невольно смещаемся в работе снова на ночные часы. К утру 16 августа — одиннадцать метров, на следующее утро — уже тринадцать. В это время заполночь здесь — это вроде сумерек в нашей средней полосе. Появляется белый диск луны. Температура обычно два-три градуса ниже нуля, на снегу — до одиннадцати. Петь мы перестали, шурф глубже, дыхания уже не хватает. Вытянув бадью на всю длину веревки, я остаюсь на месте, а Троицкий несется к шурфу, подхватывает бадью и с трудом ставит ее на край шурфа, высыпает содержимое — и все начинается сначала...

18 августа состоялся примечательный разговор:

— ...И мы съели последнюю банку консервов?

— Да.

— И всю сгущенку?

— Да! — со смехом.

— Что же осталось?

— Макароны, которые где-то здесь в снегу лежат, свежезамороженный синтетический носок Маркина. Остальное на Эккокнаусане.

— Да-а, ситуация...— подвел итог Михалев.— В таком положении Де Лонг, Грили и Франклин, как известно, уже принимались за сапоги... А у нас-то они резиновые! Впрочем, Марк Твен варил суп из барометра...

Шутки шутками, а ведь действительно, и сроки, и продукты, и работа — все к концу. Погода же не считается ни с чем. На что нас хватит, все наше... Кончаем описание шурфа. Судя по предварительным данным, мы вскрыли толщу фирна и льда примерно за десяток лет, причем аккумуляция 1964—1965 годов оказалась наибольшей, примерно одна тысяча триста миллиметров — в пересчете на воду. Это намного больше, чем на метеостанциях в центре острова. Со дна шурфа мы еще забурились на десяток метров (соответственно с измерением температур), поставив очередной рекорд Шпицбергена.

Все, программа на ледниковом плато Ломоносова исчерпана...

В знак признания нашей победы и своего более или менее благосклонного внимания к нам Арктика вечером 19 августа чуточку приподняла облачный покров, и мы тут же вышмыгнули в приоткрывшуюся щелку. Большего нам и не понадобилось, чтобы вновь оказаться на долгожданных нунатаках Эккокнаусан, где полтора месяца назад Арктика подвергла наше терпение жестокому испытанию.

Теперь мы не узнаем знакомых мест. Оказывается, здесь, во-первых, не мрачно, а скорее совсем наоборот; во-вторых, необычно тихо, совершенно безветренно; в-третьих, довольно тепло; в-четвертых, сухо; в-пятых, ближе к людям; в-шестых, полно продуктов; в-седьмых... Я не рискую приводить полностью перечень достоинств этих мест. Без приключений мы провели все необходимые наблюдения на скоростных створах и абляционных рейках, спали в роскошной сухой палатке, которую ни разу не поколебало порывом ветра. Правда, перебравшись к подножию горы Де Геера, мы вновь встретились с непогодой, но уже ничто не могло помешать нам на завершающем этапе работ. Мы еще раз выиграли в поединке с Арктикой, и уже 26 августа были в Пирамиде. Операции на ледниковом плато Ломоносова и леднике Норденшельда наша экспедиция, проявив выдержку и настойчивость, завершила в намеченном объеме, а это немало.

Однако мы сделали больше, даже тогда, когда обстановка, казалось, была против нас, потому что время, истраченное на неудачные попытки вернуть Михалева в лагерь на плато Ломоносова, мы частично использовали для попутных наблюдений, на которых следует остановиться подробнее.

Еще 11 июля наша троица вновь организовала лагерь у горы Де Геера в надежде начать подъем, но не тут-то было... Прождали до 14, действуя в нижней части ледника в основном по «сгущению» пунктов начатых ранее наблюдений, пока не истратили запас продуктов. Решили заброску Михалева поручить вертолетчикам (но им это не удалось) и перебрались на Землю Бюнзова в долину Матисон, где почти до конца месяца занимались в основном проблемами древнего оледенения, облазив все побережье Билле-фьорда от мыса Экхольм до Пирамиды. Нас интересовала проблема преемственности современного и древнего оледенения. Является ли современное оледенение реликтом древнего или нет? Многие его характеристики получают различное толкование. Ведь история древнего оледенения в значительной мере восстанавливается, как уже было сказано во вступлении, на принципах актуализма, то есть на аналогиях с современным, но часто генезис одних и тех же отложений различными исследователями объясняется по-разному.

В долине Матисон Троицкий и Михалев работали на очень интересном разрезе. Интересном в том смысле, что он мог внести ясность в давние споры по поводу следов реликтового оледенения. Сами же споры объясняются просто: никто толком не знал, по каким признакам следует определять эти следы. По рыхлым отложениям? Так известно, что их могут формировать как ледники, так и морские льды, которые способны переносить валуны и оставлять «типичные» ледниковые шрамы на прибрежных скалах и т. д. Позднее Троицкий начал охоту на фораменифер с помощью дночерпателя, потому что по этим мельчайшим раковинам можно судить о том, какой была температура морской среды в прошлом.

В одном из маршрутов туман отрезал нас от лагеря, и мы вышли на домик, где жили английские геологи из экспедиции Кембриджского университета, оказавшие нам вполне радушный прием. Помимо взаимной помощи в полевых исследованиях, англичане предоставили нам карты и научную литературу, включая работу Дж. У. Тиррелла. Ознакомившись с ней, мы поняли, что в постановке ключевой проблемы оледенения Шпицбергена мы не были первыми. Сама проблема для своего времени оказалась настолько сложной, что перед ней отступил, как мы помним, и сам X. В. Альман, а потом о ней попросту забыли. Нам повезло, потому что мы затем самостоятельно вышли на нее. Кстати сказать, вышли очень вовремя, то есть когда достигнутый уровень науки позволял решить ее по совокупности природных связей, причем на количественной основе. Но тогда, в конце полевого сезона 1965 года, пути решения оставались для нас еще неясными.

В первой декаде августа мы работали в окрестностях норвежского поселка Свеагрува. Здесь находится Дамес-морена — типичный моренный вал. В литературе Дамес-морену склонны считать следом древнего оледенения. Но мы нашли в слагающем морену материале множество теплолюбивых ракушек-гребешков Pecten, причем, как говорят геологи, in situ[7]. Многое может сказать и пень, который мы извлекли из этой морены: если удастся определить его возраст по углероду-14, мы узнаем окончательно, когда же образовалась Дамес-морена. Пока приходится признать, что так называемая морена—это гигантский отторженец (по крайней мере частично), блок донных отложений, включая ледниковые, захваченный и перенесенный ледником Паула еще, видимо, в верхнем голоцене, надвинутый на остатки глетчерного льда.