Многие члены «советской фракции» провели большую часть своей жизни в Советской России, где они родились или, по крайней мере, получили образование. Они обычно были вторым или даже третьим поколением корейских иммигрантов, обрусели в культурном отношении, и даже иногда не очень хорошо владели корейским языком. До конца 1950-х гг. советские корейцы сохраняли тесные связи с СССР, изредка ездили к своим родственникам в Среднюю Азию, формально оставались советскими гражданами (хотя вопрос об их гражданстве стал неопределенным после того, как многие из них не получили новые советские паспорта взамен старых, срок которых истек). В своих семьях «советские корейцы» говорили, главным образом, по-русски, а своих детей они обычно отправляли учиться в «юк ко чжун» (6-я средняя школа Пхеньяна), где занятия велись по советским программам и на русском языке. Как правило, члены «советской группировки» чувствовали себя несколько чуждыми корейской культуре. С другой стороны, благодаря своему практическому опыту и неплохому образованию в большинстве случаев они становились эффективными и удачливыми руководителями. Среди советских корейцев первоначально самой заметной фигурой был Хо Ка-и — решительный и компетентный партработник среднего звена из Средней Азии, бывший секретарь райкома[9].

Фракционная принадлежность любого северокорейского руководителя была очевидна для всех, поскольку она определялась его биографией, а не индивидуальным выбором: человек, в конце 1930-х гг. сражавшийся вместе с партизанами в Маньчжурии, был по определению членом «партизанской фракции»; партийный работник, получивший образование в СССР и являвшийся, по крайней мере до 1948 г., советским гражданином, автоматически считался членом «советской фракции» и так далее. Члены фракций, в основном, общались между собой и продвигали своих соратников за счет сторонников других фракций.

К 1945 г. члены фракций накопили весьма непохожий жизненный и политический опыт, поэтому определенная напряженность в отношениях между представителями разных фракций была неизбежной. У интеллигентов из внутренней или яньаньской группировок было мало общего с малообразованными, но закаленными жизнью партизанами или же с прошедшими через горнило репрессий советскими бюрократами сталинского закала. Порой представители разных фракций в самом буквальном смысле слова говорили на разных языках: русский был естественным средством общения для советских корейцев, гордившихся своим российским происхождением и полученным в СССР образованием, в то время как выходцы из Яньани говорили по-китайски и находились под немалым влиянием маоистских идей. Все они, возможно, за исключением подпольщиков из «внутренней фракции», были в Северной Корее чужаками, так как они провели несколько десятилетий в изгнании или же вообще родились за границей. Впрочем, даже местные коммунисты-подпольщики по преимуществу были выходцами с Юга и далеко не всегда чувствовали себя достаточно комфортно на Севере.

Кроме того, до 1945 г. представители различных фракций практически не знали друг друга. До 1945 г. корейские эмигранты в Яньани могли иметь какие-то смутные представления о партизанской борьбе в Маньчжурии, но сами они не были непосредственно знакомы с партизанскими лидерами. До 1945 г. и эмигрантская интеллигенция в Яньани, и маньчжурские партизаны почти не имели связи с коммунистическим подпольем в самой Корее. Ни одна из трех фракций практически ничего не знала о советских корейцах, которые, в свою очередь, до 1945 г. не имели непосредственных контактов со своей «исторической родиной» (исключением были те немногие, кто в 1930-х и 1940-х гг. работал в советских спецслужбах). Немалую роль в этом сыграла проводившаяся в СССР с конца 1920-х гг. политика самоизоляции страны, а также своего рода «негативный отбор», вызванный событиями середины 1930-х гг.: те из советских корейцев, кто поддерживал пресловутые «связи с заграницей», имели куда меньше шансов уцелеть во время массовых репрессий 1936–1938 гг. (среди корейцев эти репрессии отличались особой свирепостью). Слабые связи между группировками в Корее накануне освобождения подготовили питательную среду для фракционализма, который стал серьезной проблемой в северокорейской политике после 1945 г.

В 1945–1946 гг. после некоторых колебаний советские военные власти остановили свой выбор на Ким Ир Сене. Надо отметить, что эта поддержка оказала решающее влияние на его судьбу: при других обстоятельствах относительная молодость Ким Ир Сена (в 1945 г. ему было 33 года) и отсутствие у него связей в стране не позволили бы ему достичь вершин политической власти. Ким Ир Сен был выбран на роль будущего лидера Северной Кореи главным образом из-за того, что служил в Советской Армии и сумел установить хорошие отношения с советскими военными, хотя и его личные качества сыграли в этом решении немалую роль (в конце концов к тому времени он уже был бесспорным лидером бывших маньчжурских партизан). С личного возвышения Ким Ир Сена началось медленное, но систематическое выдвижение представителей партизанской группировки на ключевые позиции в государственном, партийном и военном аппарате. Однако в первое десятилетие своего правления Ким Ир Сен был не более чем «первым среди равных». В состав правящей элиты входили представители всех четырех группировок (в Центральном Комитете 1948 г. их численное соотношение было практически равным), внутри каждой группировки сохранялись свои тесные внутренние связи. В связи с этим у Ким Ир Сена были основания сомневаться в том, насколько лояльны к нему многие члены высшего руководства страны. Пока Ким Ир Сен не избавился от потенциальных соперников, его власть не могла быть ни полной, ни гарантированной.

Поэтому Ким Ир Сен уже с начала 1940-х гг. начал постепенную подготовку к устранению всех тех руководителей, которые не принадлежали к его собственной фракции (то есть не были участниками партизанского движения в Манчжурии). Первый удар был нанесен по внутренней фракции, позиции которой были особо уязвимы из-за отсутствия у нее иностранной поддержки.

Весной и летом 1953 г. были арестованы наиболее заметные руководящие работники из числа бывших подпольщиков. Против сторонников Пак Хон-ёна, а позже и против самого основателя Корейской Компартии были выдвинуты абсурдные обвинения в «сотрудничестве с японской тайной полицией», «шпионаже в пользу США и Южной Кореи», «подготовке террористических акций» и прочих преступлениях. В полном соответствии с традициями того времени в августе 1953 г. Ким Ир Сен организовал показательный процесс над бывшими коммунистами-подпольщиками, очень похожий на судебные процессы, которые проходили тогда в других странах «народной демократии» («дело Сланского» в Чехословакии, «дело Райка» в Венгрии, «дело Костова» в Болгарии). Обвиняемые выступили с обычными самоуничижительными исповедями, были признаны виновными и, за одним исключением, приговорены к смерти. В 1955 г. состоялся сравнительно скромный процесс над самим Пак Хон-ёном, который также был приговорен к расстрелу.

Показательные процессы 1953 и 1955 г. сопровождались крупномасштабными репрессиями против выходцев с Юга. В результате к 1955–1956 гг. подавляющее большинство бывших подпольщиков, выходцев с Юга было или репрессировано или, по меньшей мере, снято с руководящих должностей. В большинстве случаев поводом для репрессий служили личные и деловые связи, которые поддерживали заметные выходцы с Юга с низложенными лидерами «внутренней группировки» (существование таких связей не вызывает сомнений).

Кроме этого, кампания против бывших подпольщиков имела и другую цель. Корейская война едва не закончилась катастрофой, но Ким Ир Сен никогда не признавал своей ответственности за тот разгром, которому подверглись северокорейские вооруженные силы осенью 1950 г. Полной катастрофы удалось тогда избежать только потому, что Пекин решил отправить в Корею свои войска, однако к моменту прибытия китайских частей северокорейские вооруженные силы фактически прекратили свое существование. Чтобы сохранить свою репутацию, Ким Ир Сен был вынужден возложить вину за катастрофу на часть своего окружения. В роли «козлов отпущения» оказались представители двух групп: во-первых, выходцы с Юга, а во-вторых, некоторые «яньаньские» генералы, в том числе и My Чжон. Подпольщиков-южан обвиняли в том, что те не сдержали своих обещаний и не смогли поднять вооруженное восстание на Юге, которое, как они уверяли в 1948–1950 гг., должно было начаться сразу же после открытия военных действий[10]. На яньаньских генералов, занимавших ключевые посты в северокорейской армии в первые месяцы войны, была возложена ответственность за военные поражения октября и ноября 1950 г. Надо отметить, что особой вины на генералах не было: опубликованные в 1990-х гг. советские и китайские документы показывают, что реальная ответственность за поражение лежала на Ким Ир Сене, который до последнего игнорировал весьма разумные советы Сталина и сначала отказывался отводить основные силы с Юга, а потом настаивал на самоубийственных попытках обороны Сеула[11].