— Спасибо, сынок, но у меня прихварывают дети, просто невозможно вывозить их теперь. Ну, бывай, сынок!

И слово «сынок», с которым он никогда раньше не обращался к секретарю райкома, сейчас прозвучало просто и естественно. Они сердечно расцеловались, и Мирон Иванович пошел к выходу.

С ним подчеркнуто почтительно поздоровался старик с на диво редкой бородкой, с сухим морщинистым лицом, на котором бегали, метались желтоватые с прозеленью глаза.

— Мое почтение дорогому Мирону Ивановичу… — гнусаво прошамкал старик.

Мирон Иванович взглянул на старика и невольно поморщился.

— Добрый день. По какому делу?

— Да вот хотел зайти в райком к товарищу секретарю. Вижу, беспокойство вокруг серьезное, райком будто собирается уезжать, видите, грузятся… Значит, думаю, эвакуация начинается… Очень даже просто-с… А у меня — государственное имущество, деньги… а я никогда чужой копейкой не жил… Вот и хотел к товарищу секретарю зайти, чтобы спросить, куда они товар мой прикажут погрузить, кому деньги сдать… На железную дорогу везти, или машины подадут? Не должно же погибнуть государственное добро, когда — не про нас будь сказано — неприятель так близко.

— Ладно, ладно… Секретаря вы, однако, не беспокойте, идите к своему непосредственному начальству по торговой части и с ним решайте вопрос.

— Что же делать, если у моего начальства полное затемнение началось в голове, не знает куда и что… А секретарь, он все знает, что к чему.

— Идите, идите, уважаемый, и поменьше болтайте!

— Да я ж о государстве забочусь…

Мирон Иванович промолчал, искоса взглянув на старика. Тот, повидимому, хорошо понял этот взгляд, так как, не говоря лишнего слова, живо заковылял через рыночную площадь к небольшой лавчонке, где над дверью серела маленькая облезлая вывеска закупочного пункта утильсырья.

Силивону Лагуцьке уже перевалило за семьдесят, но казалось, что годы прошли над ним, не оставив ни следа, ни знака. Так проходят они над этой рекой, над глухим бором, над густолиственными кряжистыми дубами, что испокон веку стоят на левобережной луговине. Сколько паводков прошло по этой луговине, сколько лет и зим миновало, промелькнуло, а они стоят, дубы, зеленеют под солнцем, то в ласковой задумчивости — в летний тихий час рассвета, то в серебряном шепоте-шелесте под вечерним ветром, то в грозном гомоне-шуме во время зимней вьюги.

Так и Силивон Лагуцька. Годы его не сказались ни в походке, ни в работе. Только и обозначились они сединой, как-то незаметно прокравшейся в черные как смоль волосы, да всегда солидными, несколько рассудительными жестами — даже в обычном разговоре. И еще укоренилась привычка разговаривать наедине с самим собой. Не будешь же говорить с этими соснами да елями, если есть потребность поделиться своими мыслями, проверить их, уточнить. И он самому себе задавал вопрос:

— А выйдет ли, брат Силивон, толк из нашего дела?

И сам же отвечал:

— Обязательно, брат, выйдет! На то оно и пошло, чтобы выйти.

Много было у него вопросов за последние годы, и почти все они получали исчерпывающие ответы: о колхозах, о новой жизни, о семейных делах, о детях. Были и сомнения — не верилось сначала, что новая жизнь останется навсегда. Были и колебания — что делать и как делать, чтобы оно было сподручней и лучше, чтобы не случилось какой ошибки, огреха в жизни. И вот она выходилась, выстоялась эта новая жизнь, приобрела такие отличительные признаки, по которым видно было, что стоять ей долго. Вот колебались тоже, когда начали сажать новый сад. И кое-кто считал тогда эту работу принудительной и не ждал от нее ни пользы, ни наживы: так, видно, нужно начальству, а раз начальство велит, надо работать, никуда не денешься. То же самое было и с пасекой, и когда копали каналы на болоте, и с лесными полями, на которых некоторое время спустя выращивали хорошее просо… Давно миновали сомнения. На пятнадцать гектаров разросся колхозный сад. А какие поля вокруг! А какие луга раскинулись за рекой! Да разве все перечтешь? Люди зажили по-настоящему, вот в чем дело!

Силивон старательно облазил все закоулки своего парома, осмотрел крепление руля, еще раз проверил каждую щелочку. Паром был в полной исправности. Еще недели две тому назад Силивон тщательно зашпаклевал его, просмолил, сменил некоторые подгнившие перекладины. Паром хорошо держался, еле покачиваясь на стремительном течении реки. Невдалеке лежала вытащенная на берег лодка Силивона, в которой он обычно переправлял людей, шедших в одиночку. Паром стоял на луговой переправе, и только во время сенокоса здесь было полно людей, и Силивону от темна до темна приходилось вести по реке старую свою посудину, сбитую из досок и обросшую с боков скользким зеленоватым мохом. Обычно же работы на пароме почти не бывало, и Силивон был тогда больше занят охраной колхозного луга, чем самой переправой. Он и жил целыми неделями тут же около парома, в стареньком соломенном шалаше. Там у него был припасен мешочек картошки и чугунок, в который часто попадали окуни, плотва, а ловить их Силивон был большой мастер.

Но вот уж сколько дней не до рыбы Силивону. Что-то несусветное стало твориться вокруг. С запада шла война.

Про нее писали в газетах, сообщали по радио, о ней говорил колхозникам сам председатель, сын Силивона Лагуцьки. И если позавчера с запада стали доноситься глухие раскаты орудийной канонады, то вчера и сегодня с самого утра воздух дрожат от громовых ударов, отзвуки которых долетали сюда откуда-то слева, с верхнего течения реки. Силивон вместе с другими колхозниками вчера был на шоссе и собственными глазами видел большое движение на дороге. Разные наши части, на машинах и в пешем строю, шли на север, направляясь к городу. А сегодня утром люди говорили, что наши части идут уже обратно, по этой дороге, держа курс на мосты, что ниже по реке. Поутру же передали приказ, чтобы как можно скорее перегнали колхозный скот на тот берег реки. Стадо хотели погнать на мост, что на лесной дороге, но от людей услышали, что моста того уже нет, что он будто сгорел. Скот погнали по лесу, берегом. Однако сын велел Силивону не отлучаться от парома на случай экстренной надобности.

Силивон сидел на охапке сухой осоки и, чтобы не терять зря времени, строгал зубья для граблей, отчаянно скреб их обломком стекла. Зубья выходили из его рук, словно точеные. И такие же прочные получались грабли — по три года служили. И сено сгребали, и солому копнили, и ранней весной в проворных женских руках разравнивали грядки на огородах. И все им нипочем, пока не сломается какой-нибудь зуб, ударившись о пень на лесном лужку, или зубья так сотрутся, что начнут не сгребать, а только комкать высокие травы, скошенные на лугах. Тогда можно будет их в отставку и дать им замену.

Силивон мастерил зубья, но мысли его были далеки от граблей и сенокоса.

Уже солнце начало клониться за стройные вершины высоченных елей, потемнели дубы на противоположном берегу. На огромном дубе стоял на одной ноге задумчивый аист. С реки потянуло сыростью, кое-где под кручей поднялись над рекой первые пряди тумана.

Зябко пожав плечами, Силивон набросил на себя старый тулупчик и, отбросив в сторону дубовые бруски, из которых он мастерил зубья для граблей, зашагал вверх, на кручу, чтобы собрать хвороста на растопку. В это время до него донесся чей-то голос. Кто-то громко кричал с другого берега:

— Эй, паромщик, давай переправу!

Силивон увидел на другом берегу кучку людей. Один стоял у самой воды, махал рукой и кричал:

— Чего стоишь, давай паром, Силивон!

«И кто б это мог быть, да с того берега и в такое время? Однако знакомые, должно быть, если зовут по имени…», подумал дед и медленно побрел по берегу к парому. Когда старая посудина, скрипнув всем своим немощным телом, глухо стукнулась о мокрые горбыли причала, из-под ближайшего дубка вынырнули две машины и, поперхнувшись раз-другой дымком, бесшумно скатились на паром. За ними взошли пять человек в штатской одежде. У некоторых были короткие ружья, такие же, как у красноармейцев, которых видел Силивон, когда они проходили по большаку. Предупредительные шоферы, спрыгнув с машин, бросились помогать Силивону отвязывать концы канатов, которыми посудина была привязана к причалу. И когда паром плавно отчалил от берега и люди взялись за канат, к Силивону подошел человек в сером пиджаке, в легком летнем пальто внакидку.