— Да, татусю, охота вам деньги швырять на такие глупости.

— Какие там деньги! Тем ли мы живем!

Они говорили о разных делах, больше о мелочах, как всегда бывает при встрече. Расспрашивая о колхозе, о соседях, она словно нечаянно спрашивала:

— А как Заслонова живет? — и краснела.

— Заслонова! Гм… Ничего! Намедни видел его на станции… Сына ее, Костю. Спрашивал про тебя… Когда, говорит, Надежда Остаповна приедет? Это про тебя, значит… В большие начальники выходит он… Неплохой хлопец, умная голова. Я, можно сказать… Да я ничего…

Надя еще больше краснела, не выдержав многозначительного и в то же время иронического взгляда отца.

— Ах, отец, нивесть что вы говорите… — и выбегала из хаты. Ее пестрый платок мелькал среди яблонь под окнами, среди кудрявых берез на поляне и скрывался, как мотылек, в дубраве на берегу ручья. Надя обегала каждый уголок, каждый камешек, гнущуюся под ногами кладку через ручей, навещала уютную заводь, где покачивались белые кувшинки, чуть слышно шелестела вдоль берега осока и, неподвижно повиснув над нею, грелись на солнце зеленые и синеватые стрекозы. В воде поблескивали янтарными боками окуня, мелькала проворная плотва и прочая рыбная мелюзга выплескивалась порой на поверхность, замутив зеркальную гладь ручья. Недалеко от берега стоял низкий сруб. В нем бил родник. Если вглядишься в его мелкое дно, видно, как бурлит там ключевая сода, вздымая фонтаны песчинок, и они переливаются, сверкают на солнце блестящими золотинками. Вода из сруба попадает в деревянный жолоб, оттуда течет по небольшой канавке и с веселым, звонким бульканьем падает в ручей. В самые знойные дни от родника веет прохладой. Зимой над срубом и жолобом курится пар, вода там никогда не замерзает, и в самые лютые морозы слышно, как звенит, переливается вода в канавке, стекая под заснеженный лед ручья. Из жолоба пили сороки и другие лесные птицы. Однажды зимой в морозную лунную ночь видела Надя, как пил старый матерый волк. Ощетинившись и выгнув хребет, он лакал воду, облизывался, вновь припадал к жолобу. Надя не захотела его вспугнуть, и он, постояв с минуту, не спеша побрел сквозь заросли ольшаника у реки.

Любила Надя эти места, где все дышало лесным уютом, солнечным пригревом, малинником.

Надя…

Дочка…

…Только когда звякнула под рукой Остапа щеколда калитки, которую он ощупью быстро нашел в ночной темени, отошли от него тревожные мысли. Он был на своем подворье. Все вокруг тихо, спокойно. Слышно, как в хлеве жует жвачку корова. Из клети доносился легкий храп — это племянник Пилипчик, давно управившись с ужином, теперь уже видит не первый сон. В сенцах заходился сверчок, должно быть, к хорошей погоде. В хате пахло овчинами, заячьими шкурками, свежим хлебом и всем тем, чем обычно пахнет человеческое жилье. Не зажигая света, Остап сходил в погреб, достал кринку молока, не торопясь поужинал и улегся спать в сенцах, где не было так душно, как в хате.

Утреннее солнце только-только входило в силу, когда Остап проснулся от заливистого собачьего лая. Цюлик захлебывался за дверью, должно быть, поблизости был кто-то чужой. И действительно вскоре в дверь постучали, и незнакомый голос настойчиво произнес:

— Открывай, хозяин!

Остап в душе послал ко всем чертям непрошенного гостя, которого принесло в такую рань, однако отпер дверь, спросил заспанным голосом:

— Ну, кто здесь?

Около низенького крылечка он заметил человек десять в военной форме. Видно, старший среди них, с кубиками в петлицах гимнастерки, не здороваясь с Остапом, коротко бросил:

— Вот что, старик! Уморились мы, с дороги устали да, видать, и крюк изрядный дали, не попав на большак…

— Ну-да, где тот большак — километров шесть отсюда! — зевая сказал Остап. — Как же вас угораздило сбиться с дороги? Это если бы, скажем, зимой, тогда еще туда-сюда, а теперь — скажи, пожалуйста… По какому же это делу вы так ноги бьете, на ночь глядя?

— А это уж тебя не касается… — сухо оборвал его все тот же командир в зеленой фуражке пограничника, с бледноватым лицом, на котором резко выделялись подстриженные черные щеточки усов. — Мы вот есть хотим, понимаешь?

— Ах, боже мой! Так бы и сказал, товарищ! Чего же мы стоим здесь? В ногах правды нет!

— Что? — спросил черноусый.

— Я говорю: чего стоять? Милости просим в хату! А закусить хорошему человеку всегда найдется в моей хате.

Военные прошли в хату. Остап суетился, принес две кринки кислого молока, достал из кадки лучший кусок сала.

— Вы уж, товарищи, простите, если что не так, без хозяйки живу… Чем богаты, тем и рады. Кушайте, пожалуйста, угощайтесь. Не побрезгайте… сало, слава богу, ничего, кабанчик был пудов на семь!

— Ты, старик, зубы не заговаривай, а вот сготовил бы яичницу, а то поставил на стол чорт знает что!

— Простите, — растерянно сказал Остап, не зная, как лучше попотчевать гостей. — С яичницей у меня, как бы вам сказать, прорыв… А все из-за курицы. Птица эта, как вам известно, больно уж нежная, деликатная, она и присмотра требует деликатного, женской руки требует это создание. Я, к слову говоря, могу и медведя пощупать, но… из уважения к вам, чтобы, скажем, это куриное создание, так уж нет! Пускай его коршун щупает! Потому и не держу… Правда, петуха для порядка завел. Больше для голоса. А чтобы он не скучал в одиночестве, так с ним и курица одна… Где с них яиц этих наберешься… Коли и заведется порой в гнезде, так же малый им и полакомится, сырые наловчился пить… — и Остап кивком головы указал в окно на Пилипчика, который умывался у жолоба ключевой водой, поднимая целые фонтаны брызг, расцвеченных всеми цветами радуги в лучах утреннего солнца.

Лейтенант слушал Остапа и улыбался кончиками губ. Остальные молчали, сохраняя на своих лицах какое-то странное деревянное выражение, будто ни одно слово не доходило до их сознания и не затрагивало. Лейтенант скупо бросил в ответ:

— Однако ты болтлив, старый пень, точно в три жернова мелешь.

— Отчего же вы ругаетесь, товарищ? — недоумевающе спросил Остап, нарезая буханку хлеба.

— Ругаюсь? Какая там ругань? Тебя надо погонять хорошенько, чтобы шевелился проворней. Вместо этой куриной басни взял бы эту курицу да на сковородку, вот и вышел бы завтрак на славу.

— Да что вы, товарищок, какая сытость с одной курицы, пользы с нее все равно, как с того рака.

— Рака, рака… — передразнил его лейтенант. — Кислым молоком додумался командиров угощать.

— Простите меня, не знаю, чем я вас разгневал, что вы меня так обижаете…

— Ладно, ладно, пошевеливайся… — более миролюбиво сказал лейтенант и спросил: — Синий мост знаешь?

— Этот, что на железной дороге? Знаю.

— А дорогу к нему?

— Какая там дорога? Через село, потом через поселок и сразу же мост…

— А через лес?

— Лесом? Зачем? Там никто не ходит, да и неудобно по болотам, и дорога куда длиннее.

— Кому неудобно, а военным везде удобно. Понятно тебе?

— Почему же не понятно, торарищок? — Остап говорил уже с ним без всякой охоты. Обычный прилив красноречия, когда приходилось говорить Остапу с новыми интересными людьми, опал, сник, и Остап говорил уже вяло, довольно равнодушно потчуя гостей.

Военные с аппетитом уписывали сало, молчали, занятые едой. Только лейтенант, причмокивая и сопя, прожевывая корочку, буркнул под нос:

— Ты вот после и расскажешь нам про дорогу на мост. А может, и проводишь туда.

— А почему бы не проводить, товарищок? Можно и проводить… А вы угощайтесь, угощайтесь! Я еще сбегаю, свежего творожку принесу. А может, товарищи, и в самом деле эту курицу на провиант пустить? Если, скажем, ее с картошкой, да с салом, да с укропом, так оно выйдет в самый раз!

Лейтенант немного оживился:

— Так бы с этого и начинал, старина! А то только зубы заговариваешь, оскомину набиваешь своими куриными баснями! Действуй!

Вскоре по дворику лесника разносилось отчаянное кудахтанье курицы, которая словно разгадала намерение хозяина и не проявляла особого желания преждевременно попасть на сковороду. Неуклюжий Остап никак не мог рассчитать скорость своего бега и проносился далеко вперед, когда вертлявая курица неожиданно бросалась, как угорелая, в сторону. Но проворный Пилипчик загнал ее, наконец, под крыльцо и там настиг и схватил за крылья. Деликатное создание отчаянно кудахтало, и в это время Остап успел шепнуть Пилипчику несколько слов. Тот сразу же бросился со двора и незаметно за деревянной оградой перебрался через ручей, помчался по лесной тропинке через поляну, где паслась кобыла Остапа. Через какую-нибудь минуту, отважно размахивая локтями и лупя изо всех сил голыми пятками по конским бокам, Пилипчик мчался по лесу.