— Вы не обращайте внимания на этого дурака, он ничего не понимает в деле.

А когда посетитель уйдет, старик возьмет тебя в оборот:

— Ты, негодяй, разгонишь всех моих клиентов! Ты не умеешь обращаться с людьми. Чтобы это было в последний раз, дуралей!

Нет, он, Вилли Шницке, после войны не вернется в эту никчемную мастерскую. Он плечом, кулаком пробьет себе двери в жизнь! Собственными зубами вгрызется в эту жизнь, в свое будущее! Сейчас настало его время, Вилли Шницке. У него хорошие помощники: пуля и смерть… Их дал ему, как и тысячам других молодых немцев, великий фюрер.

— Только не останавливайтесь ни перед чем! Не жалейте никого! Ни жалости, ни сочувствия им! Через кровь, через смерть, через огонь, через миллионы трупов идет к вам высокое будущее. Так крепче держите автомат в руках, стреляйте, режьте все, что стоит на вашей дороге, поливайте кровью землю, на ней вырастет ваше будущее, будущее Германии. Вперед же, только вперед, мои воины, мой зверята!

Так говорил он, фюрер, так говорил его генерал, провожая их, молодых, в неизвестные дороги войны.

А они, эти ничтожества, мечтают о мехах и колбасах…

Нет! Вилли Шницке ставит в пример себе своего старшего брата. Тот уже скоро год, как стал штандартенфюрером, командует полком отборных эсэсовцев. Его имя наводило ужас на большой польский город. Его побаиваются старые генералы и офицеры. И когда он приезжал домой, его встречал и специально приветствовал сам мэр города. А старая баронесса, которую все уважали за ее знатное происхождение, даже навестила брата и потом присылала ему букеты цветов из своей большой оранжереи, считавшейся одной из достопримечательностей в их небольшом городке. Ему приносила подарки местная знать. А чего только не навез он из Польши! И ковры, и разные редкие вещи, и всевозможные ткани, и золото, и серебро. Теперь квартира, в которой живет его жена, обставлена богаче всех городских квартир, и навряд ли найдешь в замке старой баронессы такое богатство, как в доме старшего брата Вилли. И дело не только в богатстве. Брат, вероятно, скоро выбьется в генералы, в бригаденфюреры, а то и выше.

Обо всех этих делах Вилли Шницке рассказывал иногда своим подчиненным. У тех разгорались глаза, они вздыхали, завидовали. И, завидуя, жалели себя. Хорошо им там, среди своих людей, в своей армии. А вот попробовал бы пуститься кто-нибудь из этих фюреров в такое опасное путешествие. Когда группа Шницке спускалась на парашютах, она едва не разбилась об лесной бурелом. Не успели приземлиться — и на другой же день из их десятка остались в живых только трое. И теперь вот, колеся по этим проклятым дорогам, каждую минуту жди, что тебя или проткнут штыком, или прошьют пулей, или русские крестьяне проломят тебе череп обыкновенной дубинкой или обухом. И сколько их осталось в живых, воздушных десантников, которые разлетелись во все концы этой глухой и враждебной земли?

Вспомнили своих школьных товарищей. Где они теперь? Может, блуждают где-нибудь поблизости, может, давно лежат в неизвестных могилах в придорожных канавах, болотах, лесных чащах этого неприветливого края?..

Вспоминали диверсионную школу, преподавателей-офицеров, особые площадки и тиры, где практиковались в подрывном деле, в стрельбе. Вспомнили короткую практику в одном из специальных концентрационных лагерей. Им постоянно выделяли из лагеря по нескольку человек. На этих людях они учились орудовать ножом и кинжалом, практике оглушения и связывания человека разными веревками, приемам японской борьбы, меткой стрельбе в затылок.

Над ними, курсантами школы, часто потешались старые опытные эсэсовцы, порой иронизировали:

— Эй вы, молодые котята! Не так, не так! Упустите мышь в нору!

И наглядно показывали, как можно одним ударом остановить биение сердца и как бить, чтобы не прикончить сразу, чтобы вытянуть из человека все, что он может сказать, когда чувствует дыхание близкой, мучительной смерти.

Но все это легкая и в конце концов нехитрая работа. Куда труднее были теоретические занятия по специальным вопросам. Их, будущих диверсантов и шпионов, знакомили с особенностями жизни, с характером законов, взаимоотношений людей в стране, где им предстоит подвизаться. Перед этим у них брали расписку в том, что если они где-нибудь, когда-нибудь заикнутся об услышанном ими на занятиях, то их ждет в лучшем случае виселица, и не только их, но и всех родных и близких.

— Все, что вы здесь слышите, вам надлежит использовать только там, на работе.

И когда среди курсантов нашелся один, который начал подробно расспрашивать о советской конституции и даже, — отыскался же такой чудак, а может быть, враг, — высказал удивление, почему они, немцы, обязательно должны считать врагами народ, который обладает такой конституцией, ему не стали подробно растолковывать и отвечать на его сомнения. Его просто расстреляли на дворе школы как врага, как изменника. И расстреляли свои же курсанты, добровольцы.

Так ему и надо, этому чудаку! Он забыл, глупец, что за него думает сам фюрер!

…Уцелевшая тройка диверсантов старалась держаться подальше от фронтовой линии, которая за последние дни начала все больше и больше стабилизироваться. Действовали в ближнем тылу. Работа стала немного труднее, чем в первые дни. Приходилось остерегаться, чтобы не попасться бдительным дозорам. Вот уже который день им не удавалось сделать ничего полезного. Радиопередатчик окончательно вышел из строя. В их распоряжении остался небольшой запас ракет, который можно использовать только на что-нибудь действительно стоящее. У них уж нет такого радостного возбуждения и жажды деятельности, как в тот день, когда они отправились в рейд. Тогда они просто неистовствовали от избытка сил, от долгого ожидания этого захватывающего полета, от неудержимого желания скорее очутиться там, где тебе все позволено, где каждого ждет такая чудесная судьба, правда, таинственная еще, неразгаданная… Сейчас уже многое из того, что было тайным, стало явным. Ничего таинственного, пожалуй, не осталось. Разве вот только единственное еще удивляет: когда же, наконец, русские люди бросятся к тебе в объятья, как к своим спасителям? Им говорили в школе: как только немецкий солдат переступит рубежи советской земли, там все рухнет, распадется, и благодарный народ закидает вас цветами. Что-то не видно этих цветов…

А они, «спасители», лежат под косматой елью, усталые, раздраженные.

«Спасители» лежали на пригретых солнцем кочках и тупо глядели в безоблачное небо, в котором изредка пролетала стайка самолетов. На западе неумолчно грохотали орудия, и Вилли думал, чем он оправдает перед командованием бездеятельность своей группы за последние дни.

Галя горько упрекала себя за то, что выбрала такое неподходящее время для поездки на несколько дней к своей приятельнице. Та выходила замуж за парня из другого города и пригласила Галю на свадьбу. Галя отпросилась у заведующего столовой, где работала вместе с подругой-официанткой, и поехала к ней. Но свадьба, назначенная на выходной день, разладилась с самого начала. В городке, находившемся на самой границе, начало твориться что-то невообразимое. С утра началась бомбежка, затем била по городу артиллерия из-за кордона. Жениха срочно вызвали в его полк. Люди бросились кто куда. Одни на шоссе, другие на вокзал.

Галя с трудом попала в эшелон с беженцами, отходивший в Минск. Эшелону не повезло. Еще оставалось около сотни километров до Минска, как его разбомбили, вывели из строя паровоз. Некоторые говорили, что, возможно, подадут другой паровоз, но большинство пассажиров, напуганные всеми этими событиями, бросились на лесные дороги, чтобы пешком пробираться на восток. Все же спокойнее, чем по железной дороге, на которую беспрерывно налетают фашистские стервятники. С группой измученных людей она, наконец, добралась до Минска, уже намеревалась пойти домой, где жила с мужем шофером и сестрой, учившейся в университете. Но ее отговорили. Над городом шла страшная стрельба, угрожающе гудели немецкие самолеты, которые то и дело налетали с запада, обстреливали даже ту опушку леса, где столпились беженцы.