Книгу Арсеньева о Дерсу Узала я прочитал еще в отрочестве. Потом много раз ее перечитывал. Удивлялся, восхищался. Но больше всего недоумевал: кто и зачем убил простого, доброго и мудрого гольда-проводника, никому не делавшего зла, готового бескорыстно помочь любому встретившемуся ему на трудных и опасных таежных тропах? Честного, чистого, неторопливого и спокойного, слившегося с природой всем своим естеством, прекрасно знавшего, понимавшего и одухотворявшего ее.

Сколько раз, глядя на зверя или птицу, дерево или гриб, я непритворно говорил себе словами Дерсу: «Его все равно люди, только рубашка другой…» А в сознании тут же вспыхивало: «Кто и зачем его убил?..»

И все же мне довелось, кажется, чуть приподнять завесу над тайной смерти Дерсу Узала. Может, это одна из версий.

С Павликом Кращенко нас объединяли золотые буквы на черных лентах бескозырок: «Тихоокеанское высшее военно-морское училище». Мы учились в разных классах и особой дружбой не были связаны. Я знал его гораздо лучше, чем он меня, потому что Кращенко был чемпионом флота по классической борьбе в наилегчайшем весе и уже имел определенные основания смотреть на таких, как я, рядовых салаг, свысока.

Потом судьба разбросала выпускников училища по разным флотам, кораблям и базам. И снова я встретился с Павликом, вернее, с Павлом Мефодьевичем, почти через тридцать лет, когда мы оба вошли в солидный возраст, стали «гражданскими», прочно осели в Хабаровске. И тут-то крепко сдружились.

Он не утратил неуемного задора, был подвижен и энергичен, как в юности на борцовском ковре, горел сотнями идей и планов, отчего жизнь моя стала гораздо беспокойнее.

В Хабаровске, где он счастливо отслужил последние годы и не захотел уезжать куда-либо, его знали все и глубоко уважали. Пройди с ним рядом и не раз услышишь: «Здрасьте, Павел Мефодьевич», «Мое почтенье, Мефодьич», «Доброго здоровья»… А для меня он остался Павликом. Не только потому, что я отлично помнил его этаким юным сгустком энергии, но еще и оттого, что сохранил он чистый голос и привычку к доброй шутке, умел заразительно смеяться, лихо гонять свой видавший виды мотоцикл, как мальчишка, горел рыбацкими страстями. И частенько таскал меня за дальние сопки по грибы и ягоды.

Как-то в лесу он, увлекшись разговором, наступил на великолепный боровик и раздавил его. Остановились мы, погоревали, и я упрекнул его, посмеиваясь:

— Как твоя глаза есть, а посмотри — нету!

Он виновато улыбнулся и спросил:

— Так говорил Дерсу Узала? А ты, Серега, знаешь, кто убил его? — И тут же ответил за меня: — Нет, не знаешь. Как и все… А вот мне кое-что ведомо…

Обрезая ножку большого зачервивевшего подберезовика, он совсем серьезно сказал:

— В молодости я вел дневник, записывал занимательные происшествия, рассказы бывалых людей… Давай присядем, смотри-ка, пни какие, будто для нас… Так вот. Нашим соседом в деревне Степановке, около Уссури, где я родился, был дед Лука Саенко. Мудрый старик, добрый. Промысловик. Меня он любил, может, потому, что я без отца рос. Я частенько приставал к нему с расспросами. А как любил слушать его! Всякие он истории рассказывал: как ходил на тигра, как выслеживал хунхузов, как охотился на медведей, кабанов, как искал женьшень… А однажды долго вспоминал о встрече в глухой тайге с умирающим беглым каторжником, который перед смертью исповедался ему в убийстве гольда. Получалось, что убил-то он Дерсу Узала… Ну идем, надо вон тот распадочек осмотреть, там всегда есть белый гриб.

И сорвался. Пока я обалдело осмысливал услышанное, его желтая рубаха уже мелькала в зеленых разливах подлеска, он покрикивал:

— Не отставай, не то потеряемся… Видишь, гроза надвигается… Поспешай.

До грибов ли мне было! Догнав Павла, я попросил его присесть, рассказать хоть немного, но он будто не слышал меня, носился по лесу, то и дело наклонялся, посверкивая ножичком и восторгаясь:

— Нет, ты посмотри, какой красавец! Богатырь! Осанистый, как адмирал…

Пока я подходил, он уже шумел в другом месте:

— Ай-яй-яй! Гномики-красноголовики! Целый взвод!.. Смотри-ка, ведьмин круг какой нарядный! Тут и боровики должны быть… О! Кесаревы грибы! Да сколько их! В Древнем Риме были наипервейшими… Давай сюда твою корзину!

А потом, услышав еще далекий, будто предупредительный, удар грома, бросил мне:

— К мотоциклу!

И опять замелькала его желтая спина меж корявых дубовых и гладких белых березовых стволов.

Наконец мы выбрались на широкую тропу, и, размашисто вышагивая по ней, мой неугомонный друг сжалился надо мной.

— Обстоятельства гибели Дерсу Узала, — а что это был он, я уверен, — начал Павел, — дед Саенко поведал мне в сорок шестом году… Сколько после того прошло лет? За сорок?.. Каждому слову старика я верю, потому что выдумывать, а тем паче врать, он был не способен — за это я могу поручиться. Его рассказ и теперь помню, но лучше дам тебе тетради, в которых он записан обстоятельно. Вот только найти их надо. Где-то в гараже тлеет мой ворох мемуаров… Поднажмем еще немного, еще чуть-чуть. Сейчас грянет гром… Ты погляди, какая черная туча наваливается на нас.

Мы все же успели. У мотоцикла нас окропили первые тяжелые, как роса холодным утром, капли и оглушил длинный раскатистый взрыв в набухшем электричеством и влагой небе. Но дорога наша шла от грозовых туч, стрелка спидометра качалась около восьмидесяти, а руки водителя лежали на руле мотоцикла уверенно и крепко. Сзади подхлестывала громовая канонада, коротко и резко вжикали встречные машины, стягивало на затылок каску, а я мысленно повторял: «Быстрее, быстрее». Не потому, что боялся вымокнуть — не терпелось скорее заглянуть в те тетради.

Я не выпустил Кращенко из гаража до тех пор, пока он не переворошил весь свой архив. Он раскрывал то одну тетрадь, то другую, начинал листать их, воскрешая прошлое и забывая обо мне. Я пытался помочь, но он не позволил:

— Не тронь, здесь есть сердечное… Секреты молодости… У каждого есть сокровенное, которое никому не доверяется. Даже жене и другу.

За распахнутой дверью стояла стена ливня, сквозь нее сверкали молнии, стены гаража дрожали от гневных ударов грома, но мы не замечали ничего: Павел с головой окунулся в свое былое, а я дрожал от нетерпения и страха — вдруг не найдет…

Он все же нашел нужные тетради и обрадовался.

— На! Дарю безвозмездно! Читай и пиши. Для всех. Освети тайну в три четверти века. Только упомяни, что к ее раскрытию причастен я, Кращенко Павел Мефодьевич, тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, русский, уроженец Приморья, из крестьян, ветеран флота…

Я был слишком взволнован, чтобы слушать веселую болтовню друга, взял тетради и отошел к двери.

Дождь стихал, сквозь серое небо кое-где прорывались голубые пятна, по земле деловито шуршали ручейки, волоча клочки бумаги и сухие листья. Омытой зеленью сверкали тополя, оживало воробьиное чириканье, в гараж ворвался здоровенный шершень и угрожающе загудел этаким бомбовозиком…

— Забирай грибы и айда в дом, — скомандовал Павел. — Пока распогодится — прочитаешь. Непонятное отмечай — потом разберемся… Обрати внимание: бумаги эти попали в твои лапы под громовые раскаты.

Тетрадок было две. Школьные, по двенадцать листов. От времени желтые, исписанные юношеским почерком. Я жадно пролистал их, выхватывая со страниц одно лишь слово «Дерсу», разобрал почти выцветшую дату на последней странице — 15 июля 1946 года. Потом прочитал внимательно.

Кращенко записал рассуждения Саенко о тайге, о людских характерах, об охотничьем промысле, о происшествиях, среди которых были и встречи с гольдом Дерсу Узала. Мне казалось, я сам слышал старика и был свидетелем событий начала века…