Хорошо помню, как однажды потеплело, стал таять снег, даже разные букашки ожили и заползали. Мы возвращались из дальнего похода, шаги глохли в увлажнившейся листве. И столкнулись с бурым медведем в упор. Неожиданно. Не нужен он нам, и готовы мы были отпустить его с миром. Но, на беду свою, оказался он слишком агрессивным, и пришлось его застрелить.

Освежевали тушу, разделали, развесили мясо и шкуру для просушки — не бросать же «дары тайги». Но засомневался я: «Как же мы все это унесем к избушке, ведь шесть километров, а у нас ни рюкзаков свободных, ни мешков… И груза пудов пять». — «Ха! О чем печалится! Была бы сила. Были бы руки да голова…»

И меньше чем за полчаса все устроил. Вырубил крепкие ясеневые рогульки, с молодого клена надрал широкие мягкие и прочные ленты коры на заплечные лямки, ее узкими полосками все накрепко увязал. Чтоб груз и рогульки не давили на спину и не пачкали, вырезал куски коры таким образом, что они мягко обжимали нас. И шел я с тяжелой ношей легко и быстро, не переставая удивляться своему проводнику.

Перед уходом в тайгу мы договорились с геологами, что к последнему дню ноября пришлют они за нами две-три вьючные лошади. Неожиданно повалил снег, и шел он три дня, покрыв землю метровым слоем. А лыжи мы не взяли, потому что в ноябре на Бикине редко в какие годы бывает много снега.

Я приуныл, и было отчего: теперь коней не жди, без лыж не ступи, а груза вывозить как минимум полтора центнера. Но не тужил Федя. Выслушав мои опасения, он успокоил: «Паникер ты, Петрович. Геологи лошадок, конечно, не пришлют. Но мы сделаем себе хорошие лыжи, смастерим нарты с широкими полозьями, обучим таскать их своих собак. Сначала пробьем тропу до Охотничьего, а потом, когда она затвердеет, двинем по ней с нартами. Раз-другой заночуем в палатке…»

У Феди были истинно золотые руки. В походы он всегда прихватывал замысловато изогнутые, с разными фигурными вырезами ножи, топорик, маленький рубанок. И прежде я убеждался: без единого гвоздя мог сделать походный стол и табуретку, из ствола тополя выдолбить легкую оморочку, выстрогать весло, отремонтировать сломанное ложе ружья…

И закипела работа. Спилили мы пару ясеней, покололи их на плахи для лыж и брусья на полозья к нартам. В доме он устроил верстак, затюкал топором, заширкал ножовкой, застрогал рубанком и ножом. Я только успевал выгребать щепки, стружки да чурбаки. И вот уже подсыхают заготовки для лыж, а Федя загибает распаренные полозья нарт с обоих концов… Три дня понадобилось ему, чтобы встали мы на легкие гибкие лыжи и пошли учить собак впрягаться в новенькие нарты…

Возвращение было трудным. В пухлом снегу лыжню бить утомительно, и более десятка километров за день мы не осиливали, выдыхаясь к закату солнца до полного изнеможения. А после мучительных дневных переходов неспокойные ночи в палатке не приносили свежих сил.

Но главные тяготы нам достались, когда двинулись мы в село с гружеными нартами. Неопытные в упряжке и хлипковатые по недозрелости собаки оказались плохими помощниками, тянуть-толкать приходилось в основном нам. Я истекал потом, загнанно дышал, то и дело предлагал передохнуть, минутами не веря в успешное завершение этого изнурительно трудного похода. Федя щадил меня, подбадривал шутками: «Ничего, Петрович, осилим… Зато вернешься к жене стройным студентом, который живет на стипендию…»

Тогда я в первый раз поблагодарил судьбу за то, что дала она мне в проводники гольда-нанайца, мудрого следопыта.

Весенний ледоход по Бикину прокатился в первых числах апреля. Еще не сплыли в Уссури последние льдины, как мы, коллеги-охотоведы, уже пробовали отремонтированные моторные лодки на маневренность, скорость и устойчивость — работы на весну, лето и осень был край непочатый. Предстояло забраться в самые глухие уголки у истока Бикина и его притоков, чтобы изучить их да направить потом туда охотников на зимний промысел, выяснить, сколь богаты реки рыбой и как ее лучше брать, а также посмотреть, где в пору безледья какой зверь держится.

У каждого из шести охотоведов нашей экспедиции была лодка с мотором и моторист-проводник. Больше всего повезло мне: у меня был Федя.

…О той работе я в свое время много писал в служебных отчетах и проектах устройства охотничье-промысловых хозяйств, в научных статьях и докладах к конференциям. Осталось то неслужебное, что долго хранилось в дневниках и памяти и упорно, терпеливо ждало своего часа. Теперь он настал.

…Ровно гудел сильный мотор, стремительно рассекала тяжелую воду Бикина на два сверкающих пласта длинная остроносая лодка. Сыпал дождик, мелькали крутые берега в чистой зелени распускающейся листвы. Я сидел посредине лодки, нахлобучив капюшон плаща, впереди возвышалась гора экспедиционного имущества, а сзади, у мотора, застыл Федя. Еще раз убедившись, что речку он знал отлично, а лодкой управлял виртуозно, я был спокоен: в село приплывем не раньше и не позже как в намеченные шесть часов вечера.

Я уже говорил, что в Феде много веселого озорства, порой непосредственной наивности, — как у истинного сына тайги, дед которого не так уж и давно ходил на кабанов с копьем, а бабка еще не разучилась мастерить олочи из кожи тайменя и расшивать удивительными орнаментами национальные одежды. И я мгновенно об этом вспомнил, как только оборвался шум мотора, лодка в крутом повороте легла на борт, не доставая воды своим верхом лишь на сантиметр, а сзади донесся веселый Федин крик. Я оглянулся. Он так заливисто смеялся, сузив глаза в бритвенно-тонкие черные щелочки, что слова невозможно было разобрать. Но я проследил за его вытянутой рукой и увидел голову плывущего через реку бурого медведя. Хотел сказать Феде, чтобы не приближался близко к зверю и не озоровал, да опоздал! В такие минуты Федя был неуправляем.

Лодка описала вокруг медвежьей головы широкий круг, затем поменьше, и я уже представил ту большую спираль, внутренний конец которой упрется в эту голову, и уже привстал, намереваясь взять в свои руки руль, как вдруг медведь резким рывком метнулся к лодке, в неуловимый миг выбросил на ее борт широкие когтистые лапы и вспрыгнул на нос. Но Федя газанул, положил руль на другой борт, по законам физики я шарахнулся ему под ноги, а зверь вывалился из лодки и продолжил свою переправу, не глядя на нас, — вроде бы ничего и не случилось!

Федя же не угомонился: повернул моторку носом к медведю, притормозил ход и в тридцати метрах от мохнатого пловца заглушил «Вихрь». Я готов был обругать его за хулиганство, но он извинился так искренне, что гнев мой слетел, как медведь с лодки.

А зверь плыл к берегу, проворно раздвигая грудью быстрый речной поток, оставляя за собой белоснежный шлейф. Вымахнув на косу, он прошуршал по гальке, шумно отряхнулся, удостоил нас недолгим взглядом и заковылял вразвалочку.

Коренной берег реки в том месте был высок, обрывист и рыхл, медведь несколько раз пытался на него вспрыгнуть, но скатывался вместе с мокрым песком и галькой, обозленно рявкал и недобро оборачивался на наш смех. Осмотревшись, подошел к свесившейся с берега на трехметровой высоте вершине громадного ясеня. Заброшенный туда чудовищной мощью давнего паводка, он был отшлифован водой, ветром и временем. Медведь неожиданно для нас легко и высоко подпрыгнул, ухватился за ствол передними лапами и завис над косой. Подтянулся, как на турнике, поддерживая голову на валежине, и снова повис. Подрыгал ногами, подергался черной тушей, опять подтянулся рывком, пытаясь по инерции вымахнуть на валежину. А Федя застучал разводным ключом по пустой канистре, разбойно свистнул, потом закричал: «Держи!» И я засмеялся, но не столько над медведем, сколько над своим спутником.

Зверь влез-таки на валежину, пробалансировал по ней к берегу и там уселся. Внимательно приглядываясь к нам и прислушиваясь, видимо, пытался понять обстановку. Перед нами он не испытывал ни малейшего страха.

Я думал о загадке медвежьей натуры. Топтыгин ведь не прост: он то труслив, то отважен, то добродушен, та свиреп; иной раз неуклюж и неповоротлив, а когда надо — поразительно ловок и стремителен. Вот и этот мишка: только что выглядел беспечным увальнем, рассматривал нас и никуда не спешил, но вдруг почему-то заторопился, полез в гору, да так быстро, легко, непринужденно… Будто шутя прыгал он с камня на камень, с валежины на валежину.