Ширин вечно усталая, едва на ногах держится. У нее язва на груди, которая то затягивается, то снова открывается. У нее опущение матки. Ширин иной раз выглядит на все сорок. Вечером возвращается домой усталый Назим, они ругаются, орут друг на друга, она вопит, он ее лупит, потом плачет. Она тоже плачет, утешает его. И дети плачут. Они хотят есть. Прибегает Фатима, призывает Аллаха, Назима называет нечистым, шайтаном. Потом те же этикетки примеряет на Ширин. Потом целует их и присоединяется к общему семейному плачу. Так выражается бедность. Они не знают, что такое сытость. Не знают, что такое медицинская помощь. Когда я упоминаю медицину, они представляют большую новую больницу, где пациенты мрут, как мухи, а обходятся с ними, как со скотиной. Их туда арканом не затащишь. В случае крайней нужды они обращаются к бабкам-знахаркам. Настоящий врач им не по карману. Ширин снова беременна. Это их радует. Еще не высохли слезы, а они уже смеются. Затем настает черед грубоватых двусмысленных и недвусмысленных шуток. Сейчас они займутся любовью. На следующий день Ширин щеголяет синяками от поцелуев на шее, незамужняя Фатима краснеет и отворачивается, замужние соседки подшучивают над обеими. Ширин гордится этими любовными наградами. Несмотря на свои болячки она почти всегда в хорошем настроении, отлично управляется с детьми. Почти всегда. Иногда она выдыхается, сидит, раскачиваясь, плачет, стонет. Фатима ее уговаривает, помогает сестре по дому. Назим тоже ее жалеет, потом снова начинаются споры, чаще шутливые. Для меня их отношения — тайна. Жизнь этих людей трудна, ему никогда не стать физиком, всю жизнь Назим просидит в своей конторе. Это его безмерно раздражает. Ширин в сорок превратится в старуху. Дети не все выживут. Мать сказала, что двое на ладан дышат, слишком слабы. Вследствие недоедания выжившим может грозить слабоумие.

Иногда я встречаю какую-нибудь старуху, думаю, что ей за Семьдесят, но оказывается, что бедняге едва сорок, что она мать десятерых детей, из которых четверо умерли, и что она вдова.

Нет, я этого не могу понять, не могу простить.

Я верю в равноправие женщин. И Ольга тоже. Но когда Ольга встречается с Ширин, я не вижу между ними разницы. Тот же смех, те же ужимки. Они веселятся, развлекают одна другую. Может быть, я им завидую. Может быть, они жалкие и забитые существа. Да они и есть жалкие и забитые существа. Отстой, отбросы. И мужья их не лучше. Если сравнить их жизнь с тем, что видишь в Америке, просто тошнит. Если этим женщинам попадает в руки старый американский женский журнал, они скапливаются вокруг этой макулатуры толпой, смеются, щебечут от удовольствия. Старый потрепанный номер многостраничной иллюстрированной дряни, вроде той, что валяется стопками в приемных стоматологов, для них чуть ли не предмет религиозного поклонения. Любое дерьмовое объявление — источник вдохновения на целый день. Они откроют какую-нибудь рекламную пестрятину на весь разворот и несутся с ней к единственному в доме слепому зеркалу. Вытаскивают какое-то затрапезное платье, сравнивают с тем, что изображено на страницах, и смеются.

Я смотрю, вспоминаю, как мы вышвыриваем вещи и как нам ничем не угодить, и меня тошнит.

Иногда они вдруг решают выучить языки, как я, умнейшая из умных: усаживаются вокруг, едят меня глазами, а я начинаю с азов французского или испанского. Они слушают, дети окружают нас, кто-то из детей требует внимания, и сначала одна, потом другая удаляются, остальные повторяют за мной слова и фразы. На следующий урок собираются не все, и вот уже остаются лишь одна-две. Фатима упорно долбит испанский. Надеется, что сможет найти работу получше. Сейчас она работает уборщицей. Ей семнадцать. Главный итог этих уроков языка — они внесли новый элемент в набор дворовых развлечений.

Ширин не нарадуется созревающему плоду в чреве своем, очередному ребенку. А ведь она еле ноги таскает. А ведь его кормить придется! Чем? И еще забота — Фатиму замуж пора выдать.

Фатима стройная, не красивая, но броская, умеет себя подать, использовать хну, уголь и румяна. У нее два платья, она поддерживает их в приличном состоянии, стирает. Бенджамин говорит, что они созрели для помойки. Сам он созрел для помойки. Меня тошнит, когда мой боров-братец подходит к этим людям. Они такие воздушные, элегантные, стремительные… потому что в жизни вволю не наедались. И этот волосатый кабан… Джордж — другое дело. Он среди них не выделяется, он тоже стройный и скорый.

Но Бенджамин и сам сознает, что он здесь лишний, его не часто увидишь во дворе.

Ширин хочет выдать Фатиму за сослуживца Назима, клерка той же конторы. Назим полагает, что тот не прочь жениться на Фатиме. Они охотно шутят на эту тему. «Пожалей сестру! — взывает Назим, указывая на кучу своих детей. — Хочешь взвалить на нее такую же обузу?» Он смеется. Ширин смеется. Фатима смеется. Мне не смешно, но они втроем берутся за меня, и скоро я тоже смеюсь.

Но за весельем следует черная полоса. На Назима и Ширин накатывает волна жгучей взаимной ненависти, дети ноют и воют. Их две каморки кажутся переполненными детским дерьмом и рвотой, объедками и чем-то еще похуже. Везде вьются мухи. Ужасно. Невыносимо.

Назим шутит, что, может быть, его сослуживец Юсуф захочет жениться на мне вместо Фатимы, потому что я образованная и смогу устроить ему приличную жизнь. После чего Фатима ведет меня в конурку, где ютится с тремя старшими детьми, снимает с гвоздя, вбитого в глиняную стенку, свое лучшее платье, очень сильно поношенное. От платья пахнет Фатимой и ее духами, тяжелыми, тягучими. Платье украшено прекрасно выполненной пестрой вышивкой. Платье и вышитый узор — работа Фатимы. Это платье для нее сокровище. Она навешивает на меня золотые серьги, длинные, до плеч, достает другие украшения. Золото, стекло, латунь, медь, пластмасса. Желтые, красные, синие, зеленые. Золотые браслет и серьги — приданое Фатимы. Она наряжает меня и хлопает в ладоши.

Такое она проделывала уже несколько раз. Это доставляет ей удовольствие. Фатима меня любит за то, что я образованная и могу делать все, что захочу. Она так считает, во всяком случае. Восхищается мной и моей жизнью.

Вчера вечером она снова нарядила меня, накрасила мне глаза, губы вымазала ярко-красной помадой, как у проститутки. После чего отвела меня к соседке, поставила перед треснувшим зеркалом, а сбежавшиеся к нам со всего двора женщины восхищенно ахали да охали вокруг. Потом мы вернулись в комнату Ширин, и меня усадили за стол в ожидании ужина. Назим должен был привести Юсуфа. Я отнекивалась, говорила Фатиме, что она с ума сошла, но чувствовала, что неправа. Что она должна была так поступить. Ширин тем временем улыбалась с мудрым видом. Пришел Назим, усталый, тощий, как жердь, голодный. Он всегда половину своей порции скармливал детям. Увидел меня, развеселился, рассмеялся. Почти сразу пришел Юсуф. Симпатичный, с темными масляными глазами. Арабский шейх. Он тоже оценил юмор. Включился в игру, вел себя так, как будто я его невеста. Смешно, но очень мило. Я, правда, подпортила игру, заявив, что ни за кого замуж не собираюсь. Я была неправа. Игра-модель рассматривала альтернативную реальность. Возможность. Расширение горизонтов их узкой жизни. Вот другая реальность, эта избалованная западная девица Рашель, Ракель, Рахиль. Аллах лишь ведает, кто когда на ком женится! Мало ли что случается на свете. Влюбится и все. И никуда не денешься. Ну, всерьез никто об этом, конечно, не думал. Просто забава и никаких обид. Ужин из тушеной овощной смеси с фрикадельками. Мясо у них на столе редкость. Я заставила их принять приготовленный матерью фруктовый пудинг. Ширин оставила детей за столом, чтобы и им досталось немного пудинга.

А я сидела разукрашенная, как кукла, как жертвенная телка перед закланием. Мне все нравилось и одновременно бесило. Злилась я не на них. На ужасы бедности. На Всевышнего. На все вокруг. Смешно все происходящее выглядело и потому, что Фатима и Юсуф уже вели себя, как супруги со стажем. Это ощущалось по поведению обоих. Они перекликались и переругивались совсем как муж и жена.