— Я бы на вашем месте первым делом объективно оценил свое состояние и точно сформулировал, как все обстоит на самом деле.

От моих слов шахтеры оцепенели, а на лице Инсента, которое он вдруг обратил ко мне, застыло такое выражение, будто я его ударил нарочно, с целью причинить боль. Джохор! Инсенту все достанется не просто. Вот что самое трудное в Галактике: если ты какое-то время был игрушкой слов, слов, слов, ты не сумеешь сразу сбросить зависимость от их опьяняющей силы.

— Думаю, мы все на это способны, — сухо заметил Колдер, снова усаживаясь на место и полуотвернувшись от меня, обратившись к своим приятелям. Но он не забыл обо мне. Все еще исподтишка косился на меня, как и остальные.

Кролгул тоже уселся и сурово глядел на Инсента. Инсент под этим взглядом заерзал на стуле, чувствуя неловкость и раздираемый противоположными чувствами. Я воспринимал его как некий вакуум, из которого энергия Канопуса утекала и всасывалась Кролгулом. Инсент мог сколько угодно сидеть тут за моим столиком и объявлять себя моим другом, но он был в полной власти Кролгула. Теперь, когда Кролгул сумел понять, что потерял приверженность — как он надеялся, временно — волиенаднанцев, у него оставался только Инсент. Это зрелище напоминало мне наблюдение за жертвой, из которой вытекает кровь: жертва задыхается и съеживается, только Инсент питал и питает Кролгула не кровью.

Моей единственной надеждой был Колдер.

Я встал, чтобы меня видели все.

— Уходите? — Колдер был явно разочарован. Но тут же произошло то, на что я и надеялся, — Колдер произнес: — А не могли бы мы рассчитывать на вашу любезность — услышать мнение со стороны, объективное мнение?

— У меня есть предложение, — ответил я. — Вы соберитесь все вместе, пусть придут все, кто сможет, и организуем встречу, вместе с Кролгулом. И все вопросы обсудим.

Сначала они не соглашались, но под конец все-таки решились. У Кролгула не было выхода, хоть ему это вовсе не нравилось.

Конечно, мы могли прекрасно обсудить все вопросы прямо там, где оказались в тот момент, в том самом кафе, но меня беспокоил Инсент.

Я не приказывал ему следовать за мной, когда покидал кафе, но он все же пошел. Телом он был со мной.

Я отвел его в бедный район города, где поселился сам. Вдова шахтера, которой надо было растить детей, сдавала комнаты. Буквально первыми ее словами было: «Мы несчастный народ», — причем сказала она это так спокойно, с таким чувством собственного достоинства, что во мне пробудилась надежда: вот что, подумал я, могло бы спасти их всех от Кролгула.

Хозяйка согласилась подать нам в комнаты скромный ужин. Он был действительно скромным: народ тут беден по-настоящему.

Мы с Инсентом по-братски разделили хлеб и фрукты, сидя за столом друг напротив друга.

— Ну, Инсент? — спросил я. — Что же мне с тобой делать?

Мой вопрос был вовсе не риторическим.

— Вы хотите меня наказать, вы меня накажете, — все ныл он, но при этом наслаждался своей униженностью, чему научился от Кролгула.

— Да, тебя, естественно, накажут. Не я, и даже не на Канопусе. Тебя покарает внутренний закон действия и противодействия.

— Как это жестоко, — прорыдал Инсент и тут же заснул: весь его аппарат чувств был расстроен, а ум подчинился этому расстройству. Однако физически парень достаточно крепок; это уже кое-что.

Оставив Инсента спящим, я попросил хозяйку присмотреть за ним, а сам провел ночь, обходя городские и пригородные бары. Повсюду беспокойство, даже ощущение грядущих беспорядков. Трудно определить, чем это вызвано в большей степени — ухудшением условий на планете или же стараниями Кролгула… о котором, интересно отметить, говорили значительно меньше, чем об Инсенте. Неудивительно, что силы Инсента иссякли. Казалось, он объездил все главные населенные пункты Волиенадны и большинство мелких. Если вы спросите, что же люди в нем нашли, я могу в ответ сказать только одно — его заметили. Он произвел впечатление. В городах и поселках он присутствовал на множестве собраний: в кафе, шахтерских сообществах, женских клубах, а это право бывать повсюду давало ему его убеждение, что он борется за правое дело. У него нет никаких верительных грамот. В тех редких случаях, когда он встречает сопротивление, он нетерпеливо, даже презрительно отвергает необходимость каких-либо мандатов, как будто его собеседники проявляют мелочность, а то и кое-что похуже; а через несколько часов убедительных увещеваний — предельно измучив слушателей, у которых вскоре даже проявлялись все признаки нервного перенапряжения, — он неизбежно отбывает дальше.

Можно ли сказать, что к нему не было доверия? Нет, дело обстоит гораздо интереснее…

Есть такой тип революционеров, который всегда всплывает в период возможных перемен. Вначале он нерешителен, даже робок, потом удивляется, что умеет своей горячей убежденностью убеждать других, но вскоре все эти другие вызывают полное его презрение. Ему трудно поверить, что его, такую незначительную, и даже недостойную личность (потому что, по крайней мере вначале, он сомневается в себе), могут воспринимать всерьез те, кто старше и опытнее него, личности и впрямь иногда достойные и незаурядные, которые представляют народные массы. Все же он, этот факел праведной уверенности, лишь благодаря собственным достоинствам, сумел к ним приблизиться, уговорить их, убедить, и они теперь в его власти. Он просил о доверии — в первую очередь, — ну и о деньгах, а также надеялся воспользоваться их влиянием. В мгновение ока образовались группки людей, — повсюду, в каждом местечке, — которые выполняют его требования, ссорятся друг с другом, желают его слушать. Его слушают, вот что главное! Достаточно понаблюдать за ним, за его горящими глазами, за этим напряженным, как туго натянутая пружина, юнцом: он подался вперед — за столиком кафе, на перекрестке улиц, где угодно, — пригвоздил жертву взглядом в убеждении, что они разделяют одну цель, что они конспираторы, что их — всегда — объединяет какая-то задача, небольшая по сравнению с невероятными возможностями. И тут же сразу, почти сразу эта небольшая задача так замечательно разрастается. Обнаружив, как легко говорить, когда ставятся конкретные задачи, скажем, создание местной группировки, или организация подпольных встреч, он вдруг — с не меньшим, чем другие, удивлением — понимает: да ведь то, о чем он говорил с людьми, уже превратилось в движение в масштабах города, потом планеты, даже в межпланетное.

— Мы сметем звезды ради нашего правого дела! — кричал Инсент на митинге в одном городе. А когда кто-то из собравшихся в ответ заорал: «Постой, парень, давай начнем с чего-нибудь попроще!» — в толпе раздался исключительно дружелюбный смех. А как же! Если ты оказался способен воспарить так далеко и так быстро из столь заурядного исходного пункта — в данном случае, с этой планеты, где люди невероятно измучены непосильным трудом, опустошены и хотят лучшей жизни, — тогда почему бы не «смести звезды» и не «преобразовать все»?

— Разве настоящий момент не динамичен? — кричал Инсент то с одной кафедры, то с другой. И сам оратор и впрямь излучал динамизм, так что бедные усталые люди, слушавшие его, тоже заражались этим; хоть и не надолго, потому что, как ни странно, впоследствии они чувствовали себя еще более усталыми, более изможденными, — после того как Инсент перебирался в другое место, обитателей которого решил расшевелить, привести в действие.

— Новые формы жизни станут динамически грандиозными, — вещал он, хотя только минуту назад он разбирался с вопросом, заданным из толпы, — о том, что для увеличения зарплат следует подать петицию в Волиен (через Грайса по прозвищу Ненасытная Утроба).

Ну, такая персона, как нам известно, не «сметет звезды», но все же придаст импульс движению очень многих. Однако люди, даже находясь под его обаянием, ощущали смутное беспокойство. Да, действительно все чувствовали неосознанное волнение: какими тупыми мы стали! Как одряхлели и устали от жизни! Как далеки от пламенных дней своей юности, которые теперь вдруг ожили в лице этого благородного, вдохновенного юноши. А он, наклонившийся сейчас вперед и удерживающий их взгляды, казалось, всю их жизнь собрал и представил им в виде вопроса.