Однажды в самую жару, когда жители попрятались по домам, в деревню вошла толпа из двух десятков беженцев. Селяне вышли на шум, но, присмотревшись к прибывшим, озадаченно приутихли. Без сомнения, те принадлежали к их народу: коренастые, с сероватой кожей, с массой светлых волос. Но все они оказались на одно лицо. Люди смотрели друг на друга, снова на пришедших — сначала с недоверием, потом с ужасом… Да, действительно… Хотя этого и никак не может быть. Уж не сошли ли они с ума от недоедания и жажды? Все сразу? Тоже маловероятно. Физиономии всех пришедших выглядели совершенно одинаково. Те же носы картошкой, те же щели ртов, бледные глаза под желтыми бровями, низкие широкие лбы и соломенные щетки над ними. Местные застонали. Потом завопили. И тут Маара с замиранием сердца увидела, что Данн, как загипнотизированный, шагнул к пришедшим — точь-в-точь как когда-то шагнул к двоим братцам, безвольно, словно бы притянутый за веревку. Он остановился перед этой массой людей, которые были одним человеком, казались одним человеком, поскольку их движения, как и жестокие лица, тоже были абсолютно одинаковыми. Их глаза сосредоточились на Данне с одинаковым злобным прищуром; руки их, сжимавшие палки, в одинаковом жесте начали подниматься, медленно, в едином движении, чтобы сокрушить это чуждое существо, чуждое им, чуждое всем присутствующим, эту стройную фигуру. Маара подбежала и дернула Данна, оттащила его назад, выхватила из-под воздетых над ним дубин.

Она не стала вести Данна домой, боясь, что эти последуют за ними, а лишь оттащила в сторонку, ощущая, как он дрожит всем телом, спрятала за скальных людей. Брат уже не был маленьким мальчиком, ростом он не уступал Мааре, но дрожал точно так же, как тогда, несколько лет назад.

Пришельцы ушли, как и появились, все вместе. Рассеялись селяне, перешептываясь, переглядываясь и пожимая плечами, как будто боясь вернуть неведомое заклятие. Маара отвела Данна домой, и он лег в постель и отвернулся к стене.

Вскоре пришла соседка, сказала, что эти новые уже «съели все, что у нас было» и требуют дань с дома, где живет Данн. Маара подумала, что они боятся прийти сами, и не ошиблась. Действительно, как сообщила соседка, они думали, что Данн и его родичи призраки. Или проклятые.

Маара вытащила полдюжины уже подвялившихся, сморщенных желтых корней и вышла проверить, как чувствует себя молочная скотина. Пришедшие заняли крайние дома, при выходе из деревни. Когда сгустилась тьма, Маара заметила, что к стаду приближаются тени: одинаковые тени двигались с одинаковой скоростью, медленно, крадучись. Она вскочила и завопила, топая ногами и размахивая руками, и тени растворились во тьме, вопя, что на них напали демоны.

И Данна в доме никак не удержать. Привалившись к стене хижины, а то и подойдя поближе, он сверлил этих внимательным взглядом, пытаясь что-то понять. Эти делали вид, что его не замечают, однако отчаянно трусили. Вскоре они покинули деревню, гонимые страхом и голодом.

Это событие оказало на Данна определенное воздействие. Он то становился нервным, беспокойным, то валился на свою лежанку, валялся часами, прижавшись лбом к камню стены. Он засовывал палец в рот и смачно, звучно его обсасывал, раздражая Маару, доводя ее до бешенства. Забросив игры с другими детьми, с готовностью откликаясь на просьбы сестренки скинуть с себя оцепенение, Данн взбирался на скалу, усаживался рядом с Маарой, но и там замирал, буравя раскинувшуюся внизу деревню остекленевшими глазами. «Данн, ты хоть понимаешь, почему ты их боишься, людей, которые выглядят одинаково, близнецов?» Но он не понимал. Какая-то дверца в его сознании, плотно закрытая, не поддавалась, отказывалась открыться, впустить мысль. Это состояние, когда он как будто сползал в ранние детские годы, стремился прижаться к Мааре, схватить ее за руку, длилось целыми днями.

Потом вдруг в деревне появились двое настоящих людей, в которых чувствовались личности, оба махонди. Деревенские сразу направили их к дому Дэймы, хотя они пришли вовсе не для того, чтобы ее повидать. Они и представления не имели о присутствии в этой скальной деревне троих соплеменников. С далекого умершего юга они пришли в Рустам, надеясь, что там обстановка лучше, но в Рустаме, увы, они не застали ни людей, ни животных. Песок засыпал дома, сады, песок погребал город. К северу от Рустама тоже сушь, умирают деревья, но появились и новые, лучше приспособленные к существованию в сухом климате полупустыни. Эти новые деревья как будто знали о приближении великой суши, ибо появились они еще до того, как климат изменился. Когда двое махонди вышли к руслу реки и увидели ямы с водой, они заплакали, потому что ямы, на которые они натыкались раньше, покрывала растрескавшаяся корка.

Маара угостила пришельцев желтым корнем и молоком, предоставила им для ночлега наружную комнату, перейдя на ночь с Дэймой в одно из внутренних помещений. Долго они слышали тихие голоса этих двоих и Данна. Трое разговаривали, обсуждали что-то, смеялись. Редко смеялся Данн, но в тот вечер он смеялся.

Утром, когда Дэйма еще спала, что-то разбудило Маару. Непонятно почему, ее вдруг бросило в жар. Она вскочила, выбежала в наружную комнату — никого. Ни пришельцев, ни Данна. И во всем доме их нет. Она выбежала на улицу. Одна из соседок заметила троих уходящих.

— Крались тихонечко, как будто что-то украли, — сказала она.

Соседка видела, как Данн сначала подбежал к Мишките, прижался к ее мохнатой щеке и заплакал, не стесняясь попутчиков. Этот плач Данна убедил Маару в окончательности его ухода, расставания с ним. Она вернулась домой, шагая осторожно, боясь упасть. Сообщила страшную новость Дэйме. Старуха обняла ее, и Маара зарыдала.

В доме полутьма, ибо дверь закрыта, лишь узкая полоска света проникает сквозь щель в окне, оставленную для освещения. Сквозь эту же щель ветер усердно вдувает пыль. На каменном столе сидит тощее создание с длинными руками и ногами, всклокоченными волосами, грязное и запыленное, с красными воспаленными глазами. Коричневая рубаха, однако, сияет как новая, как и сотни лет назад, когда ее только что изготовили. Существо это — Маара, и прошло почти пять лет.

На лежанке Дэйма, тоже тощая, кожа да кости, но более аккуратная, волосы расчесаны. Маара заботится о старухе. Лежа на боку, Дэйма ковыряется в мешке из блестящей коричневой ткани, достает какие-то безделушки: беззубый гребень, погнутую ложку, отполированный камушек, ободранное птичье перо, сброшенную шкурку змеи… Удивленными глазами оглядывает Дэйма свои сокровища.

— Маара, но здесь же ничего, ничего нет, так мало, совсем мало…

Маара не отвечает. Этот вопрос она слышит слишком часто. Чуть ли не единственная фраза, оставленная возрастом в словаре старухи. «Неужели вся моя жизнь свелась лишь к этим пустякам?» — вот что означает вопрос Дэймы. Сначала Маара отвечала: «Все там, Дэйма, я проверяла». Дэйма с подозрением, недоверчиво вперяет взгляд в Маару. Содержимое мешка — содержимое ее жизни, и Маара тоже принадлежность прожитого и пережитого. Прикасаясь к какому-то клочку кожи или ткани, старуха бормочет:

— Маара… это Маара…

Девушка улыбается, стараясь сесть так, чтобы Дэйма заметила ее улыбку. Присутствие Маары подбадривает старуху, она беспокоится, когда не видит рядом тощей призрачной девицы в болтающемся, как на пугале, коричневом балахоне. Дэйма не знает, насколько худо обстоят дела, но чувствует, что есть о чем беспокоиться.

Перевалило за полдень. Дэйма облизнула сухие, растрескавшиеся губы, прикрыла пересохшие глаза. Маара прошла внутрь дома, к запасу желтого корня. Осталось лишь тринадцать штук. Им на двоих нужна штука на день, чтобы хоть как-то существовать и не утратить остатков жизнеспособности. Выходить из дому с палкой-ковырялкой, ползти к пересохшим водным ямам Мааре не хотелось. Тем более не хотелось лазить по развалинам древнего города. Маара накромсала желтых стружек корня, разделила пополам, половину скормила Дэйме, пытавшейся отказаться от части своей трапезы в ее пользу.