— Хоро-ош нынче чаек, — протянул Ухватов. — Да уж больно дорог.

— А почем же просят? — Евдокия помяла в пальцах черные жесткие листья, свернувшиеся трубочкой.

— По два тридцати за фунт.

— Бери, не думай, красавица, — блеснул зубами продавец. — Чаек самый, что ни на есть, сухой, чистый! Из самого Нижнего Новгорода везли, последний у китайцев забрали. Теперь уж не скоро будет…

Евдокия нахмурилась. Задумчиво покусывая сухую былку, она полистала свой блокнот, что-то пораскинула на листе. Обошла кругом чайных торговцев, с каждым перекинувшись парой фраз, после вернулась и обратилась к Ухватову:

— Карп Силыч, не ссудишь ли ты мне в долг?

— Хе-хе-хе! — рассмеялся тот. — Аль на обновку не хватает? Хе-хе! Дам, отчего ж не дать? Соседи, как-никак, — Ухватов игриво подмигнул. — Сколько же ты хочешь, Евдокия Егоровна?

— Две тысячи рублей.

— Сколько? — Ухватов закашлялся. — Пошто тебе столько?

— Дашь?

— Сумма немалая, — Ухватов потер лоб. — Чем ответишь?

— Всем. Дом, постройки, лавка, товар в обороте – все твое. Закладную изволь хоть сейчас.

Карп Силыч задумался. Он давно заглядывался на быстро растущее хозяйство купчихи, угадывая в ней будущего конкурента. Хороший дом с новыми постройками, изрядный клин земли, бойкая лавка вкупе с маслобойней являли собой весьма и весьма лакомый кусок. С другой стороны, враз вынуть из оборота такие деньжищи – не шутка. Но, представив, как эта спелая, сочная молодуха станет ползать у него в ногах, умоляя об отсрочке платежа, решился:

— Идет!

Здесь же отыскали стряпчего, оформили расписку, по которой все имущество Евдокии Егоровны Кулаковой, вдовицы, в случае неуплаты в месячный срок двух тысяч рублей плюс девяти процентов отходило в пользу купца второй гильдии Карпа Силыча Ухватова.

Бережно сложив листок с едва обсохшими чернилами, Ухватов упрятал его куда-то в недра своего сюртука, оттуда же, порывшись, извлек пухлую пачку ассигнаций. Повернувшись вполоборота, отслюнявил, мелко перебирая пальцами двадцать сотенных бумажек, и вручил Евдокии, внутренне ощущая, будто кидает наживку крупной рыбе. У Савки, широкой своей спиной заслонявшего свершение сделки от любопытных взглядов, при виде таких деньжищ отвисла челюсть.

— Варежку закрой, — посоветовала Евдокия, — муха залетит, — и прямиком направилась к чайным торговцам. — Беру! — с ходу заявила она, протиснувшись сквозь толпу.

— Сколько вешать, красавица?

— А сколько есть?

— Хм, — опешил продавец, — шесть цибиков имею по пятидесяти фунтов.

— По два целковых беру всю партию!

— Ишь, ты!.. — продавец поскреб затылок. — Хватила!.. Поторговавшись несколько минут, сошлись по два десять за фунт, ударили по рукам, и Савка остался на страже шести ящиков первосортного чая, за каждый из которых можно было справить хорошего строевого коня.

— Что ж ты делаешь! — не выдержал Ухватов, провожая взглядом поменявшие владельца ассигнации, схватил Евдокию за локоть. — Откажись, пока не поздно! За сто лет столищи не продашь!

— Охолонись маленько, Карп Силыч! Свои деньги плачу. А ну, давай, купцы, у кого еще чай?..

Расторговавшиеся нижегородцы перемигивались, подсчитывая выгоду, шутейно разводили руками, да украдкой крутили пальцами у виска; задрав кверху бороды, провожали глазами огромный, груженый копом воз, медленно, подобно индийскому элефанту, пробирающийся сквозь толпу. Выходка самоуверенной румяной купчихи не просто граничила с глупостью, а отдавала безрассудством. Стал расходиться собравшийся было вокруг люд, и только Ухватов, закатив очи, прикидывал, сколько же деньжищ ввалила неразумная баба за двадцать восемь ящиков, и что ему, Карпу Силычу, делать через месяц с такой прорвой чая.

— Воистину говорят, — крякнул он, — волос долог, да ум короток!.. Ну, да ладно, мне только на руку, — защемив золотую цепочку пальцами, Ухватов двинулся по своим делам. — Лишь ба только плесенью не взялся…

Привезенный из Антоновки товар разошелся быстро. По восемнадцати рублей за пуд разобрали масло, смели сыр, с выгодой распродали остальное. Довольная раскрасневшаяся Матрена, утирая фартуком масляные руки, сдала выручку, обмоталась пестрым платком и отправилась гулять по рядам.

К вечеру субботы лишь гора ящиков высилась за опустевшими подводами. Савка замысла Евдокии не понимал, но в свою хозяйку верил твердо, ожидая какого-нибудь особенного, хитрого распоряжения, едва ли не священнодейства, после которого разом потекут в карман баснословные барыши. И такое распоряжение последовало. Савка получил три рубля и наказ купить полмешка хороших каленых орехов. К выполнению задачи он отнесся со всей своей старательностью и тщанием, обегал все торговище, прежде чем приволок на спине изрядных размеров клунок. Евдокия Егоровна удобно расположилась на охапке сена, привалившись спиной к штабелю ящиков, и на косые усмешки проходящих смачно пересыпала кедровой скорлупой.

Первый ярмарочный день клонился к вечеру, а меж тем, на чайные листья обозначился острый дефицит. Цена взлетела до двух рублей пятидесяти копеек за фунт, торговцы вытряхивали мешки, выколачивая чайную пыль; смели даже третьесортную супесь, разбавленную для веса сенной мякиной. Первыми спохватились нижегородцы. Явились делегацией и предложили выкупить свой товар обратно, посулив аж сто целковых сверху. Но были встречены скорлупой, расплевались и убрались ни с чем.

В воскресенье с раннего утра пожаловал Ухватов, эскортируемый дородными сыновьями, и обратился в Евдокии с предложением, от которого она, по его, Ухватова, твердому убеждению, не могла отказаться:

— А не продашь ли мне, Егоровна, цибик чайку?

— Изволь, — ответствовала та. — Два девяносто за фунт нонче. Но тебе, как соседу, десять копеек скину.

Ухватов зашелся спазмами, беззвучно глотая воздух большими порциями, побагровел, и зашагал прочь, не проронив ни слова.

Вокруг чайной горы начал собираться люд.

— Отчего ж не торгуете? — вопрошали самые беспокойные.

— Успеется, — лениво тянулась за новой пригоршней орехов Евдокия.

Предприимчивые горожане бегали по домам, соскребая по закромам чайные крохи, лотошники вместо обычной полушки за стакан чая брали по пятаку, а нижегородские купцы с досады рвали бороды. Работники Евдокии ерзали, как на иголках, переживали, бросали быстрые взгляды то на ящики, то на толпу, то на хозяйку. Но та оставалась невозмутимой. Мешок орехов закончился аккурат к полудню. Евдокия почмокала, отерла губы и велела:

— Матрена, начинай, что ль развешивать…

Толпа подалась было к весам, но, узнав цену, откатилась в нерешительности назад.

— Два девяносто за фунт… Вот упыри!

— М-да, попиваешь ноне чайку…

— Хозяйка, — зашептал Мыкола на ухо: – Треба цену снижаты!

— Ну-ну… Объяви-ка по три рубля за фунт. Вокруг повисла тишина, натянулась струной, до предела, до скрипа, до стона натянулась и лопнула:

— Беру!!! — заверещал какой-то мужичок, не выдержавший первым. — Пять фунтов вешай!.. И как лавина сходит за маленьким камешком, следом кинулся, давясь и толкаясь, разномастный люд. Торговали с двух весов, Савка взмок, подтаскивая и распечатывая все новые и новые цибики, а поток желающих не ослабевал.

Вперед протиснулся, неся бороду на пузе, толстый поп, узрел цену, схватился за крест:

— Ах, ты ж, царица небесная…

— Неурожай, батюшка, — пробасил Мыкола. — Усе пожрав долгоносик!

Спустя пару часов, когда ушла добрая половина штабеля, спрос поутих. Затарившись, отвалились состоятельные горожане, и только наезжие купцы, думающие с выгодой перепродать чай по своим лавкам да торговым местечкам, прохаживались подле, морщились, бросая на продавцов досадливые взгляды.

— А ну, оптовики! — закричала Евдокия, набрав побольше воздуху, отчего разъехалась на груди пуговка, да встрепенулись с колокольни голуби: – От полцибика по два шестьдесят уступлю!

Купцы покрякали, пожались, но деваться было некуда, и один за другим потянулись к весам, распуская тугие кошели. Последним встал пожелтевший лицом Ухватов. От того, что на его глазах, на его деньги, сметливая оборотистая молодуха собирает такой выпуклый барыш, с ним едва не случился апоплексический удар.