Он ушел. Ее глаза были устремлены на листок клевера, который сорвали как символ счастья. Она не взяла его, но и не растоптала.

После солнечных дней наступила пасмурная погода. Старый дом на площади казался еще мрачнее. Шторы на втором этаже были опущены, так как советница страдала от сильной головной боли. Серое небо не предвещало ничего хорошего: день, когда предстояло вскрыть завещание, оказался самым неудачным в жизни госпожи Гельвиг. К нотариусу были вызваны только оба ее сына и Генрих, но она заняла место Натанаэля.

К полудню она вернулась в сопровождении профессора. Генрих следовал за ними в некотором отдалении. Даже смерть близких не могла изменить выражение лица госпожи Гельвиг. Ее сильный дух, поддерживаемый глубоким благочестием, без слез выносил такие испытания, и ее ставили всем в пример. Но сегодня маленький городок стал свидетелем необыкновенного зрелища. На щеках этой величественной женщины горел румянец, ее строго размеренная походка была поспешна...

Несмотря на головную боль, советница спустилась вниз.

— Поздравь нас, Адель, — сказала с язвительным смехом госпожа Гельвиг. — Из состояния в сорок две тысячи талеров семья Гельвигов, которой по праву принадлежат эти деньги, не получит ничего! Но Боже сохрани оспаривать это сумасшедшее завещание — мы должны примириться с вопиющей несправедливостью. Вот куда заводит мужская бесхарактерность! Если бы я была главой дома, то не допустила бы этого. Не понимаю, как мог мой покойный муж терпеть эту особу у себя в доме и предоставить ей право распоряжаться имуществом по своему усмотрению.

— Но кто же настоял на том, чтобы старая тетя была изгнана под крышу? — строго спросил Иоганн. — Кто восстанавливал против нее моего отца, кто строго следил за тем, чтобы старая родственница не имела никаких сношений с нами, детьми? Это была ты, мама! Если ты хотела получить наследство, то должна была поступать иначе!

— Ты, может быть, думаешь, что я должна была поддерживать с ней хорошие отношения? Я, беспорочно прожившая всю жизнь, — с этой особой, не имевшей истинной веры? Нет, никакие земные силы не заставили бы меня сделать это! Ее нужно было объявить ненормальной и назначить опеку, а для этого у твоего отца было много возможностей.

Профессор побледнел. Он бросил на мать испуганный взгляд, взял шляпу и вышел из комнаты. Сейчас Иоганн случайно заглянул в глубокую пропасть... Высокомерие и безграничный эгоизм столько лет казались ему венцом благочестия, озарявшим образ матери... И этот характер он считал верхом женственности! Профессор должен был признаться самому себе, что раньше он тоже шел по той же дороге... И бедную невинную сироту, с гордым и честным сердцем, с богатой душой, он толкнул в этот холодный беспросветный мрак. Как она должна была страдать! Профессор медленно поднялся по лестнице и заперся в своем кабинете.

В то же время в людской разыгралась другая сцена. Кухарка беспокойно бегала по комнате, а Генрих молча сидел за столом.

— Не думай, что я завидую тебе, Генрих, это было бы не по-христиански! — кричала Фридерика. — Две тысячи талеров! У тебя больше счастья, чем ума... Господи, как только я не истязала себя всю жизнь, прилежно ходила в церковь даже зимой, в лютый холод... Я молила Бога, чтобы Он сделал меня счастливой, но мне это не принесло пользы, а тебе выпало такое счастье... Но можешь ли ты взять эти деньги со спокойной совестью? Ведь старая дева не могла завещать тебе ни одного пфеннига, потому что по закону все принадлежит нашим господам... Если рассуждать разумно, так ты крадешь у них эти деньги, Генрих. Я не знаю, что бы я стала делать на твоем месте!

— Я возьму деньги, Фридерика, — глухо сказал Генрих.

Старая кухарка выбежала на кухню, громко хлопнув дверью.

Завещание старой девы, вызвавшее столько волнений, было сделано десять лет тому назад и заключало следующее:

«В 1633 году сын убитого шведскими солдатами Адриана фон Гиршпрунг, Лютц фон Гиршпрунг, покинул город N, чтобы поселиться в другое месте. Этой боковой, линии угасшего старого тюрингенского рыцарского рода я завещаю: тридцать тысяч талеров из моего наличного капитала, золотой браслет, на котором выгравирован стих на старонемецком языке, рукопись оперетки Баха, которая лежит в папке N1 и имеет надпись: «Готгельф фон Гиршпрунг». Настоящим я прошу нотариуса сделать вызов потомкам названной боковой линии. Если же в течение года никто не заявит о своих правах, то я желаю передать капитал, вместе с суммой, вырученной от продажи браслета и рукописи, достоуважаемому магистрату города N, с тем чтобы проценты с этого капитала ежегодно и в равных частях получали восемь учителей открытых учебных заведений города N. Мое серебро и все драгоценности, за исключением вышеозначенного браслета, я завещаю главе дома Гельвигов как фамильное достояние, которое не должно перейти в чужие руки, так же, как и белье, посуда и мебель. Мое собрание автографов знаменитых композиторов, за исключением рукописи Баха, должно быть продано, а вырученные от продажи деньги отданы моим племянникам, Иоганну и Натанаэлю Гельвиг, ввиду того, что я никогда не могла сделать им подарков к Рождеству».

Кроме того, двенадцать тысяч талеров старая дева завещала бедным семействам, и также Генрих получил две тысячи.

Генрих передал Фелисите содержание завещания. Из его рассказа стало ясно, что место, где хранилось серебро, не было точно указано — значит, судьба предоставляла молодой девушке уничтожить серий ящик.

— Ах, Феечка, — сказал Генрих печально. — Если бы старая дева прожила еще двадцать четыре часа, то прежнее завещание было бы уничтожено и ты получила бы много денег. Ведь она тебя так любила.

Фелисита улыбнулась. В этой улыбке была уверенность в своей юности, которой еще чужда мысль о беспомощной старости.

—Так лучше, Генрих, — возразила она, — бедняки нуждаются в деньгах больше, чем я, а распоряжение тёти о самом капитале, вероятно; осталось бы без изменений даже во втором завещании.

— Да, наверно, — задумчиво сказал Генрих. — Я хорошо помню смерть старого Гиршпрунга. Он был сапожником и жил рядом с нами. Его сын играл со старой барышней, и потом, когда он стал студентом, она полюбила его. Говорят еще, что эта любовь свела старого господина Гельвига, ее отца, в могилу. Он не хотел и слышать об этой любви, но однажды у них произошла крупная ссора. От гнева и волнения с ним сделался удар, и через несколько минут он умер. После его смерти старая дева уехала в Лейпциг. У ее студента началась горячка, и она ухаживала за ним до самой его смерти. Все родственники были взбешены ее поведением и отреклись от нее... — И Генрих замолчал, печально вздохнув.

На следующий день печати с мансарды были сняты. Погода не изменилась. Серые тучи закрыли небо, дождь лил не переставая. В эти дни Фелисита сидела в своей комнатке рядом с людской. Вероятно, по приказанию профессора она была избавлена от тяжелой работы, но зато целые груды белья лежали вокруг нее для починки. Она не должна была даром есть хозяйский хлеб.

Но в то время как руки Фелиситы проворно работали, ее сердце беспокойно билось, пытаясь разрешить тяжелую задачу. Суд напрасно искал серебро и драгоценности старой девы. Сначала это успокоило молодую девушку, но с недавних пор у Генриха испортилось настроение. Госпожа Гельвиг, двусмысленно глядя в сторону Генриха, сказала комиссии, что к старой деве приходили только дворник и служанка, и благодаря этому показанию строгой женщины, очень похожему на обвинение, честного старика вызвали на допрос. Он был вне себя... Как мучилась Фелисита, видя горе своего старого верного друга и не смея открыть тайну!

Теперь было очень трудно попасть в мансарду. Профессор решил поселиться в комнатах таинственной старой тетки. Возможно, что при виде оригинальной обстановки комнат ему стала понятна душа одинокой отверженной родственницы.

Он спускался вниз только к обеду и всегда с «угрюмым лицом», как говорила Фридерика. Советницу тоже охватила страсть к «очаровательно тихому убежищу», и она выпросила у своего кузена позволение приходить в мансарду. Роза должна была мести полы, а молодая вдова собственноручно вытирала пыль. Комнаты тети Кордулы ни на минуту не оставались без надзора. К тому же профессор заменил старый замок новым, к которому не подходил ключ Фелиситы, и, таким образом, она могла пройти только через крыши. Мысль, что она должна, как преступница, проникнуть в запертые комнаты, переполняла ее негодованием, и самое ожидание часа, когда ничего не подозревающий Иоганн покинет квартиру, было для нее ужасно. Но девушка все-таки не отступала от своего намерения, приходя в ужас от мысли, что ей осталось только две недели.