«Враги народа» — обитатели эстонского барака. Слева — скрипач по фамилии Римус. Карабаш, 1949.

А вот другая картина. Развод, то есть вывод за зону на работу. Ворота лагеря открыты, за ними — автоматчики, резкие крики конвоя, собачий истошный лай. Низкое утреннее солнце равнодушно золотит окрестные горы, вышки, пар изо ртов строящихся бригад. Слева — наш оркестр: труба, тромбон, баян, барабан, скрипка, дирижером-скрипачом был высокий пожилой зэ-ка, эстонец в пенсне Римус.

— Становись! Стройсь! Взяться под руки! Музыка! Первая пятерка — вперед! Гав, гав! Вторая пятерка: Гав! гав! гав! Третья!.. Звучит марш, хрипло лают овчарки, быстро, почти бегом выходят пятерки, пятерки… Справа от ворот, чтобы все видели, — два очередных трупа, с густыми жжеными цепочками автоматных — в упор — дырок на груди, животе, лице; поверх — фанерный щиток, на котором мною (я уже работал художником в культурно-воспитательной части — КВЧ) написано: «Это будет с каждым, кто совершит попытку к побегу». А за воротами конвой громко выкрикивает навеки запомнившуюся формулу:

— Бригада, предупреждаю! При попытке к побегу, за невыполнение требований конвоя в пути следования и на объекте работы конвой применяет оружие! Шаг влево, шаг вправо считаются побегом! Следуй вперед!

Злобный лай приспущенных конвойных собак заглушает уже удаляющиеся издевательски-бравурные такты «Прощание славянки»…

Контрагентские — на объектах за зоной — бригады работали на медных шахтах, на известковом карьере, на торфоразработках. Наиболее крепкие зэ-ка выдерживали на глубоких горизонтах шахты, где жарко, сыро и воздух напоен медно-серно-мышьячной отравой, от силы несколько месяцев, попадая потом в «нулевку», а то и сразу в морг. Урки — воры и бандиты — откровенно и вызывающе темнили, отлынивая от работы, в чем им, как правило, столь же откровенно потворствовал конвой. Другое дело с остальными!

Развод контрагентских бригад на объекты работ. Карабаш, 1950.

Наглядная агитация у вахты (табличка — моей работы). Карабаш, 1949.

— Вот ты, а ну сбегай за доской!

— Начальник, ведь застрелишь…

— Что, еще повторять?! — и бедняга, наверняка чуя, что это — смерть, шел на нее почти с радостью. Вдруг команда конвоя: — Бригада, ложись! — и длинная над головами очередь с острым запахом пороха, а тому, кто за доской, — в спину, голову, грудь, а потом сапогами, стволом, прикладом, собаками… Не думаю, что только садизм был стимулом расстрелов «бежавших», говорили, что за каждого убитого конвой получал от государства деньги. Очень бы надо установить сейчас, каком из стимулов тогда на самом деле действовал.

С 1948 года нас уже не кидали в шахты, а зарывали в землю. Есть и мои скромный вклад в эту горестную процедуру. Я писал по две фанерных бирки для мертвых: буква и двух-трехзначное число, одна бирка побольше — на колышек поверх могильника, другая, с дыркой, маленькая — зачем-то привязывалась к ноге трупа шпагатом.

В каждой секции барака висели «Обязанности и права заключенных» — страшный документ за подписью министра внутренних дел СССР Л. П. Берии. Сохранился ли у кого экземпляр этой зловещей бумаги? А мне начальник КВЧ регулярно вручал очередной ГУЛАГовский набор предупреждении, назиданий, призывов, которые я писал крупно железным суриком на всех четырех стенах над верхними нарами каждой секции. «Только честным трудом завоюешь право на досрочное освобождение» — это было еще одно глумление, так как зачетов (когда, скажем, за полтора года лагерей засчитывалось два, как, например, на Колыме уголовникам с не очень большими сроками) в наших уральских лагерях не было вовсе.

Незабвенную Страну моей лагерной юности — Южный Урал — я до сих пор объезжаю как можно дальше. Край скалистых романтичных гор и светлых бездонных озер хранит в своих недрах не только золото, медные руды и дорогие камни. Тысячи, десятки тысяч нашего брата зэ-ка — рабочих и колхозников, партийных и беспартийных (ворье и бандиты выживали, оберегаемые охраной от тяжких работ и отбирая наши пайки), мужчин и женщин, учителей и студентов, фронтовиков-инвалидов и бывших пленных с татуированным номером на руке, стариков и почти детей — все без разбора с проломленными черепами (убежден: через десятилетня горняки и археологи подтвердят это вещественно) покоятся — нет, не покоятся, взывают! — в старых шахтах и человеко-могильниках огромного лагерного архипелага седого Урала. В тех горных краях лагерь от лагеря был почти в пределах видимости. За 6 лет я сменил три таких «острова».

Пишу лозунги в секции (комнате) жилого барака. Наши 4 местные нары; х/б 3^го срока. Карабаш, 1950.

Нач. лагеря майор А. Дураков. Нередко был пьян, и весь путь от уборной до штаба, застегивая бриджи, не мог попасть пуговицей в петлю. Карабаш, 1949.

Конечно, ни одной фамилии контрагентских садистов-конвоиров я не знаю. Забыл чины-фамилии начальников надзора, комендатур, оперуполномоченных. И все же койкто запомнился. Это — начальник лагеря майор Дураков (не шучу, действительная фамилия), чье хобби были «смотры» расстрелянных в «побеге»; мой непосредственный начальник КВЧ старший лейтенант Рязанцев — недалекий, злобный солдафон-бериевец; из внутрилагерных надзирателей отличались жестокостью и ненавистью к зэ-ка сержанты по фамилии Столбинскнй и Хайло. Однофамильцев прошу не обижаться, но этот маленький списочек ведь не помешает нам в пору гласности, не так ли?

Почему нацистские военные преступники, истреблявшие советских людей, осуждены, скрывающиеся — разыскиваются до сих пор, а вот командование бериевского ГУЛАГа, лагерей, тюрем, надзиратели, конвоиры, творившие фактически то же по отношению к своему же, многострадальному советскому народу, живы-здоровы, при орденах-медалях, солидных пенсиях? Ведь эти сталинские сатрапы, в прошлом полуграмотные, но поднаторевшие за эти годы, а главное, прикрываемые своими более молодыми почитателями-покровителями, могут объединиться и совершить непоправимое. Ох, как узнаю я сегодня их голос в публикациях иных газет и журналов!

Мой коллега и наставник, ленинградец блокадник художник А. Г. Александров, отбывавший на Урале свой «червонец» по 58-й статье, еще недавно, как мне с трудом удалось узнать, был жив. Но после лагерей этот интеллигентнейший человек ни на какие контакты ни с кем не идет — вероятно пострадала голова (или предвидит недоброе). А как хотелось бы мне, чтобы Анатолий Георгиевич откликнулся! Его помощник — земляк, ленинградский рабочий-блокадник Александр Томилин (статья 58-я, 10 лет) — скромный честный труженик и тоже истинно советский человек — не дожил до Светлейшего Дня, смерти Сталина, не увидел своих детей и жену: «нулевка», этапы, паралич, смерть, фанерная бирка на ноге… А где смелый, талантливый ученый, хирург-виртуоз Антон Петрович Луя (58-я, 10 лет, за то, что он немец Поволжья), спасший жизни сотням зэ-ка, в том числе и мою?

…Уходя в 1953 году из лагеря, я давал подписку Советскому государству о неоглашении всего мною испытанного. Я и молчал, особенно при Брежневе, когда имя Сталина при докладах во Дворце съездов опять вызывало аплодисменты и овации, и выползла вновь гадина-лысенковщина (см. хотя бы БСЭ, 1974, т. 15, с. 84), и народ начал опять озираться и говорить шепотом. А сейчас, в пору гласности и на склоне лет считаю себя обязанным отказаться от той подписки и рассказать обо всем увиденном и пережитом со своими же документальными рисунками.

В эпиграфе ставлю слова Фучика: «Люди, будьте бдительны!»

Когда Виктор Степанович Гребенников начал публиковаться в «Науке и жизни», его считали художником-анималистом. Между тем он первым соллал микрозаповедники для насекомых — сейчас охранные зоны для животных имеются даже в колхозах. Он создал новые методики изображения насекомых. Он начал опыты по одомашниванию шмелей и пчел-листорезов. Он — один из создателей экологических тиоп в нашей стране — рассказ об этом стоит в плане работы журнала.