Кутузов ответил: «Я подверг бы себя проклятию потомства, если бы сочли, что я подал повод к какому бы то ни было примирению; таков в настоящее время образ мыслей нашего народа». Были еще попытки договориться: неаполитанский король и правая рука Наполеона Мюрат в качестве посла время от времени наведывался в лагерь казаков и вел с ними мирные разговоры. Те морочили ему голову, уверяя, что в русской армии полный разброд, все устали воевать и с нетерпением ждут из Петербурга приказа о заключении мира: он-де, этот приказ, вот-вот прибудет.

Наполеон привез с собой мешки фальшивых русских ассигнаций. Он не пустил их в дело. Он подумывал о том, не поднять ли в России вселенский бунт крестьян-рабов. Он знал, как боится русское дворянство, что победитель-император объявит вольную их живому имуществу. Услужливые секретари подготовили ему материалы по Пугачеву, ведь это восстание было совсем недавно, менее сорока лет назад. Наброски манифеста по поводу освобождения крестьян уже были сделаны, но Наполеон не дал им ходу. Эдуар Дрио, французский историк, пишет про Наполеона: «Он был не творцом революций, но их усмирителем…»

Из Европы приходили плохие вести: Испания опять подняла голову.

Долгое отсутствие императора могло вызвать непредсказуемые события в его огромной империи. 6 октября Наполеон оставил Москву. Когда я читаю у Толстого и других многочисленных авторов, как Кутузов встал перед иконой на колени и сказал: «Боже, Создатель мой! Наконец ты внял молитве нашей. Спасена Россия», я всегда плачу.

В начале сентября Александр получил первое донесение от Кутузова о битве при Бородине. Фельдмаршал оценивал это сражение как победное. Донесение было оглашено в Александро-Невской лавре. Город вздохнул с облегчением.

Наконец-то! Значит, назначение Кутузова было правильным. Ура! Но вскоре пришло сообщение, что Москва оставлена без боя, а русская армия уходит по Рязанской дороге. Куда уходит? Почему оставили древнюю столицу?

Это было самое страшное время в жизни Александра, сравнимое разве что с тем ужасом, когда был убит Павел I. Царь заперся в своем кабинете, где провел ночь без сна. Наутро приближенные заметили, что в волосах тридцатипятилетнего императора появились седые пряди. Дальше — больше: сообщение не менее страшное — Москва горит.

После того как Шишков и Аракчеев в Вильно деликатно выдавили Александра из армии, он поехал в Москву. Старая столица встретила его восторженно: толпы горожан и крестьян на улицах, восторженные лица с выражением любви и доверия. Купечество собрало 2 миллиона рублей в пользу армии. Дворянство было не менее щедрым. Они обещали выставить ополчение в 80 тысяч солдат. Люди были их собственностью, и они жертвовали эту собственность на «алтарь Отечества». Теперь старая столица в огне, а Петербург напряженно и враждебно молчит.

Р. С. Эдлинг: «Приближался день коронации 15 сентября, обыкновенно празднуемый в России с большой пышностью». Москва уже пала. Решено было, чтобы ободрить народ, не отступать от обычных правил. Единственной уступкой обычаю было то, что Александр ехал в Казанский собор не верхом, а в карете вместе с женой и матерью. «Мы ехали в каретах о многих стеклах, окруженные несметной и мрачно-молчаливой толпой. Взволнованные лица, на нас смотревшие, имели вовсе не праздничное выражение.

Никогда в жизни не забуду тех минут, когда мы вступили в церковь, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей о своем присутствии. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно малейшей искры, чтобы все вокруг воспламенилось. Я взглянула на государя, поняла, что происходило в его душе, и мне показалось, что колени подо мной подгибаются».

Петербург был в панике. Часть коронных драгоценностей была погружена на русскую эскадру, которая должна была в случае крайней опасности плыть в Англию. Знать бежала из города, увозя ценные вещи. Константин Павлович и Аракчеев заклинали Александра немедленно заключить с Наполеоном мир и не дать врагу повернуть войско на Петербург. Императрица Мария Федоровна паковала вещи, собираясь забрать дочерей и уехать из Павловска. Екатерина Павловна писала брату из Твери: «Занятие Москвы французами переполнило меру отчаяния в умах, недовольство распространено в высшей степени… Вас обвиняют громко в несчастии Вашей империи, в разорении общем и частном, словом, в утрате чести страны и Вашей собственной».

Объясню вкратце, почему Тверь стала собственным домом Екатерины Павловны. Как уже было говорено, великую княжну Екатерины готовили в жены Наполеону. Мать была в ужасе, сама Екатерина Павловна тоже не хотела этого брака, поэтому быстро вышла замуж за герцога Ольденбургского.

Императрица Елизавета Алексеевна, однако, во всем поддерживала мужа и потому была занята делом: посещала госпитали, готовила для раненых одежду и белье. Мадам де Сталь называла ее ангелом-хранителем России. В это самое время, когда в столице буквально шло бегство, до Александра дошел слух, что друг молодости Голицын Александр Николаевич, обер-прокурор Синода (1773–1844), не только не торопится уезжать, но и закладывает новый дворец. Уже поползли слухи, что не иначе как князь изменник и ждет прихода Наполеона. Встреча Александра и Голицына все объяснила и оказала на измученную ответственностью душу Александра удивительное действие. Оказывается, князь ни на минуту не сомневался в нашей победе над Наполеоном, и твердый ответ в этом ему дало Евангелие. Так в руки Александра попала Библия. Это стало для него спасением. Об этом еще поговорим подробно.

В Петербурге не оценили по достоинству распоряжение Ростопчина о поджоге старой столицы, все считали, что Москву подожгли французы. А как же иначе? Можно жечь свое добро, чтобы не попало в руки Антихриста, исчадия ада Наполеона, но чья же рука поднимется на старые храмы и дворцы, на гордость русскую? В Подмосковье были того же мнения. Уже тогда стали возникать партизанские отряды.

Р. С. Эдлинг: «Эти тяжелые дни миновали, и вскоре прибыл от Кутузова полковник Мишо с известием, которое вывело нас из состояния страшного недоумения». Мишо сообщил, что армия сохранена, объяснил план и политику новой кампании и причину пожара. Встреча царя и Мишо замечательно описаны Толстым в «Войне и мире». Весь разговор велся по-французски. Александр был взволнован, потрясен: «Я вижу, что провидение требует от нас великих жертв. Я готов подчиниться его воле».

«Какой дух в армии, — спросил Александр, — солдаты в отчаянии, в унынии?»

Мишо ответил с достоинством (как в сказке, право слово): «Они боятся только одного, что ваше величество по своей сердечной доброте надумает заключить мир».

Александр ответил с не меньшим достоинством: «Я отращу себе бороду и буду скорее питаться черствым хлебом в Сибири, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, жертвы которых умею ценить».

При разговоре с Мишо Александр произнес такую фразу: «Не забудьте, что я вам сейчас скажу, полковник. Возможно, мы когда-нибудь вспомним об этом с удовольствием. Наполеон или я! Я или Наполеон, но вместе мы царствовать не можем». Возможно, что эта фраза несколько расцвечена кистью более поздних авторов, но смысл ее точен.

И Мишо ответил подобающе: «Государь, в это мгновение устами вашего величества говорят слава нации и освобождение Европы».

Французы оставили Москву, и радостное известие достигло Северной столицы. Р. С. Эдлинг: «Я дожидалась императрицы в ее кабинете… Вдруг раздался пушечный выстрел с крепости, позолоченная колокольня которой приходится как раз против Каменноостровского дворца. От этой рассчитанной, торжественной пальбы, знаменовавшей радостное событие, затрепетали во мне все жилы, и подобного ощущения живой и чистой радости никогда я не испытывала. Я была не в состоянии вынести дольше такое волнение, если бы не облегчили меня потоки слез. Я испытала в эти минуты, что ничто так не потрясает душу, как чувство благодарной любви к отечеству, и это чувство овладело тогда всей Россией». Длинноватая получилась цитата, но уж очень мне нравится язык XIX века. Мы уже не умеем так ни говорить, ни писать.