Спальное помещение отряда, сплошь заставленное четырьмя рядами двухъярусных коек-шконок, можно сравнить с солдатской казармой, хотя не принято так называть. Те же коридоры между рядами коек, те же проходы к кроватям, те же тумбочки одна на одной в изголовьях. Очень напоминает батарейную казарму в школе ПВО в Уралмашевском районе Свердловска, где я лет 17 назад служил. Только, конечно, все гораздо скученнее и, кроме того, в кроватных рядах лагерного отряда есть несколько наглухо огороженных гнезд, с глаз подальше, где живут своим кланом — «семьей». В шесть часов ночной дневальный включает большой свет — подъем. Надо выбегать в локалку на зарядку. «Положняки» плевали на зарядку, выкуривает их из постели только сигнал о приближение контролеров — ментов. Зарядка — чистая формальность. Мало кто перегибается в упражнениях, большинство курит, переминается с ноги на ногу, гуляют. Потом давка у умывальников и жди команды на завтрак.

В столовую из локалки вываливает толпа, некое подобие строя. У входа в столовую обычно стоит контролер или офицер, чтоб не было лишней давки. Обычно каждый знает свое место за столом. Столовая — это длинный зал с тремя рядами длинных столов и скамей. Стол человек на десять. В один заход вмещается два отряда — человек 300–400. В дальнем конце столовой — сцена и белое полотно экрана, это еще и клуб. Но во время еды никто этого не замечает, все внимание — взять тюху побольше, да не быть обделенному кашей из котла. Тюха — кусок хлеба грамм 200, вес естественно не выдерживается, поэтому уважаемым достается потолще, а новичкам и кто попроще — что достанется. Главная охота за горбушкой. Всякое бывает: налетают, расхватывают, кто что урвет. Кому-то чего-то, хлеба ли, каши, может и не хватить. Но в основном стараются соблюдать порядок, скандалы за столом не всем по душе, три «кипиша» ежедневно — это выматывает, да и всякому хочется хотя бы поесть спокойно, какая бы ни была баланда, а все же еда, все же какое-никакое удовольствие и его не хочется отравлять. Поэтому обычно за каждым столом раздатчик и без него не трогают. Не каждый согласить взять на себя это сложное и деликатное дело разделить на десятерых, чтоб все было правильно. Ведь правильно это вовсе не значит, что всем поровну. Сначала надо дать тюху и отмерить кашу «положнякам» — естественно кому вперед, тому и больше. Нельзя при этом и себя обделить, иначе какой смысл браться за черпак? Но хоть ты и раздатчик, себе больше чем положняку не положишь, раздатчик обычно из средних мужиков, тут уже надо иметь искусство: небрежным жестом придерживается себе приличная тюха, не претендующая пока на собственность, ну, когда все свое взяли, тогда только раздатчик считает ее совей, т. е. лишь в том случае, если кто-либо из положняков не заявит на нее свое право. Впрочем, особой обиды, как правило, ни у кого не бывает, особенно в нашем отряде, в первом, откуда вся хоз. обслуга, в том числе повара, баландеры, посудомойки и сам его величество хлеборез. Эти последние подбрасывают своим миску, а то и целый бачок каши или супа, лишний чайник чаю, лишнюю булку хлеба. Иные положняки прямо подходят к раздаточному окну и берут себе с кухни льготную порцию. Конечно, все это за счет кого-то, за счет того, что недодано другому отряду, за счет того, что разбавлено другим, ведь надо иметь в виду, что с кухни кормятся и прапора, иногда офицеры, что-то утаскивается вольными столовскими работниками, что-то относится тайком в отряды особо важным авторитетам, которые предпочитают кушать столовское мясо в отряде, чем хлебать баланду вместе со всеми. Однако ж хватало всем. И часто ту же кашу, тот же суп или борщ ничем не отличишь от варева в московских столовых, а то бывает и лучше, так что нашу зону нельзя назвать голодной. В этом отношении нам повезло. Никакого сравнения с тюремной баландой в Москве ли, в Свердловске ли, за исключением, конечно, Лефортова, там кормят лучше, ближе всего к норме. Чай, правда, почти везде одинаков — едва прикрашенный кипяток. Везде его разворовывают безбожно. Бывает, дежурный офицер лично контролирует засыпку чая в котел — что ж с того: нальют при нем несколько чайников, да и оставят на кухне, а на раздачу пойдет нещадно разбавлено. Сухого чая не оставят, так жидкой заварки возьмут — столовая всегда и везде важный поставщик первейшего напитка на зоне. Сладкий чай, иногда он и правда сладкий, только на завтрак.

Обычный дневной рацион такой: на завтрак грамм 300 каши, на обед суп и каша или что-нибудь макаронное, на ужин каша и рыба — вареный минтай или килька. Винегрет, котлеты — по праздникам. Овощей практически нет, о фруктах никто и не вспоминает. Можно лишь для диетчиков и вредных профессий, например, сантехников. В основе такого питания углеводы, жиров явно не хватает, витаминов совсем нет. Поэтому, сколько ни набивай брюхо кашей или тюхами, никогда вполне сыт не бываешь, чувствуется, что чего-то всегда не хватает, по невежеству я называю это белковой недостаточностью, хотя, скорее всего, это относится к жирам и витаминам. Никогда не любил сало, а тут, когда перепадает в передачах, шло за милую душу. Сало — основной грев в лагерной жизни.

После завтрака развод на работы, к 8 часам. Кому на промку, а наш отряд, помимо хозобслуги, в ту пору в основном вязал сетки — те самые хозяйственные авоськи, что продаются едва ли не в каждом ларьке и которая на воле всегда лежала в моем кармане. По всей стране вяжут эти авоськи на зонах — знал ли я, откуда эта повсеместная принадлежность советского быта и что за нею стоит? Теперь — знаю.

То лето 80-го было жарким и солнечным. Вязали во дворе отряда, в локальной зоне. Скромные клумбочки с цветами. Пышнее насажено вдоль стены отрядного здания. В основном это длинные стебли с простыми лепестками. Было немного жаль эти цветы, противоестественно видеть их здесь, в неволе и оттого они были краше, дороже. К ним относились бережно. Лучше, чем мы относились друг к другу. Рассаживаемся, кто на скамье, кто на табуретах вдоль железной трубы, вроде длинных козел. На трубе с обеих сторон крючки, за них цепляют нитки и вяжут. Делают из проволоки отдельные крючки, с ними можно прицепиться к чему угодно: к сетке локального заграждения, к любой решетке, к стенке или к сетке кровати, если работаешь в отряде. Моим первым наставником стал северокавказец Назар, довольно обрусевший плотный и шустрый парень с годичным сроком за спекуляцию разбавленным вином. Он обеспечил меня нитками, инструментом, показал, что делать. Вяжут специальным плоским крючком, кажется, его называют карабином. Это дощатая планка, один конец которой заточен главным углом, на другом вогнутый вырез. Ближе к острому концу, в середине вырезан игольчатый штырь, на который через всю длину планки наматывается клубок ниток. Вот с этого клубка кладешь рядов восемь ниток на крючок трубы, плетешь ручку, а потом клетка за клеткой вяжешь саму сетку, рядов в шестнадцать. Технология несложная, но нужна сноровка и не должно быть ошибок. Чуть не так и ручка может получиться косой или клетка в три или пять углов — это брак, требования строгие. Три дня ученические, потом норма, а вот сколько, какая норма невозможно понять. Нам сказали десять в день, до нас вязали по восемь, потом стали требовать шестнадцать. Короче, простая норма — как можно больше. Я от силы успевал пять. И где-то на третий день начались неприятности.

Сдаешь в конце дня сетки бригадиру или контролерам из числа его прихлебателей и тебе обещают пиздюлей за то, что мало, за то, что брак. Иной раз трудно понять, почему брак, просто тебе не засчитывают, но главное — мало. Надо вязать так, чтоб и у тебя была норма да еще обвязать тех, кто не вяжет, но кому норму ставят обязательно: тому же бригадиру, его друзьям, блатным. Некоторые ребята приспособились — у них получалось много. Но ставили им восемь, ближе к норме, остальное шло на других, кто ничего не делает, — один к одному как на сдельщине везде на наших предприятиях, та же экономическая модель. С меня же навара не было. Даже, когда я пытался сделать норму, ничего не выходило. Монотонность угнетала, ошибка за ошибкой. А думаешь о механизации: неужели нет такой машины, которая одна заменила бы нас всех и делала бы гораздо больше? Зачем десятки, сотни здоровых мужиков занимать бестолковой рутиной? После этого по вечерам мы плевались на красные движущиеся точки в небе — на космические спутники. Одних изнуряют ручной работой, другие потешаются дорогостоящими игрушками. Технический гений выглядит как издевательство над нами. Признаюсь, я скоро принципиально охладел к сеткам и норме — будь что будет. Больше, так сказать, раздавал интервью.