Да, впереди у нас веселая жизнь: мне еще два года сидеть, ей принимать незаслуженные удары. Но в то первое наше свидание я был полон наивного оптимизма, я шалел от любви к Наташе и крепко верил в людей, не подозревая тех испытаний, которые готовит нам человеческое предательство. В этом неведении, вместе с ней я был счастлив даже на зоне. Круг моих друзей не уменьшился. Наташу поддерживали Филипповы и Поповы, участие в нашей судьбе Олега вообще трудно было переоценить, в несчастье он стал нам особенно близок. Это Олег сообщил Наташе о публикации обзора моих статей в лондонском «Экономисте», жаль только, что мы не видели этого журнала — хорошо бы убедиться. Иногда «Свобода» информировала обо мне в программе «Документы и люди». Наташа получила открытку из ФРГ от Юлии Вознесенской с предложением помощи, несколько открыток и писем от незнакомых норвежских друзей — ответить она побоялась, да и осталась без жилья и без адреса, на том зарубежные письма и кончились.

Но как было дорого узнать об этом! Я просил ее как-то ответить, передать хотя бы привет пусть не по почте, пусть через Олега, она сказала ему об этом устно, а писать все-таки не стала. Я не корю ее, ее положение было действительно серьезным: возбуждение уголовного дела по 190', товарищеский суд, лишение жилья, работы — полное неустройство и, конечно, «колпак» КГБ, письма за рубеж ей бы не простили. И то хорошо, что оставили на свободе, что-либо требовать от нее было нельзя. Да и для дела она будет полезней, если как-то устроится. Постоянная переписка, свидания — вся связь моя с волей, вся информация от меня и оттуда только через нее и рисковать этим было нельзя. Когда я освободился, то мы вместе с ней отправили благодарственные письма Вознесенской и норвежским друзьям с обратным адресом московского почтамта, до востребования. После этого на почтамте я не получил ни одного письма ниоткуда — вообще прекратили всякую корреспонденцию для меня. Затем в нелегальном письме друзьям в Нью-Йорк я попросил их передать благодарность по названным адресам. До сих пор не знаю, дошло ли что-либо от меня Вознесенской и норвежцу, так хотелось бы, чтобы они знали, как много иногда значит простая открытка. К тому же неплохо было бы убедиться в существовании норвежских корреспондентов — нет ли тут руки хитроумного КГБ, вознамерившегося проверить Наташу на вшивость, тоже ведь нельзя исключить.

Как бы там ни было, свидание укрепило меня, я был изолирован, но не одинок. Это сознание отводило тоску, держало настроение — в неволе только и жив надеждой. И все же, когда выводили меня, и надо было идти снова в зону, я так и застыл на выходе: в глазах почернело, и весь праздник в душе обуглился, не мог ступить шага. Снились мне эти три дня, что ли, было ли это свидание, или, наоборот, сейчас я вступаю в кошмарный сон? Я покрутился и снова вошел в штаб в тщетной надежде увидеть Наташу, и мне повезло: она как раз шла на выход и у кабины часового оглянулась, увидела меня за стеклом и помахала рукой. Нет, это был не сон. Удручающей нелепостью было то, что мы вынуждены разлучаться, и я должен возвращаться обратно.

После свидания администрация вплотную занялась моим исправлением. ИТК — исправительно-трудовая колония. О труде мы еще поговорим, исправительный процесс включает в себя не только подневольный труд. Пряник в виде разрешенного третьего дня свидания сменился кнутом. В сумасбродном поведении администрации угадывались классические, хорошо продуманные методы обработки. Первым стеганул майор Ромах. На следующий день после свидания он вызвал нас вместе с Гацуло. Стоим в кабинете у порога. Ромах изображает возмущение. «Что вы делаете в санчасти?» — спрашивает у меня. — «Нахожусь на обследовании». — «Кто его туда поместил?» — спрашивает у Гацуло. Гацуло в тон Ромаху изображает волнение и робко докладывает, что поместил меня естественно, начальник санчасти по его, Гацуло, представлению, т. к. по жалобам Мясникова необходима кардиограмма, но вышла задержка из-за неполадок с аппаратом.

— Почему не доложили?

Гацуло говорит, что это дело начальника санчасти, а мне эта беседа начинает казаться разыгранной сценкой — Ромах бывал при мне в санчасти и прекрасно знал о моем там присутствии. И вот он деланно раскипятился на Гацуло: как он посмел самовольничать, да за такие дела ему не «химия», а ШИЗО и, если еще повторится, сидеть ему до конца срока. Гацуло театрально ежится, переминается с ног на ногу. «А с твоим сердцем, — орет на меня Ромах, — разберусь, я его вылечу! На свидание ходить не болит, а как работать, так симулировать! Сейчас же в отряд! Идите!»

Зачем понадобилась эта сценка? Убрать меня из санчасти могли в любой момент, по звонку, одного слова было достаточно — почему это делается после свидания и зачем надо при мне устраивать головомойку Гацуло, обвинять его в покровительстве? Вот, мол, смотри — он за тебя пострадал. И Гацуло старательно делает вид жертвы, хотя было ясно, что его никак не накажут. Во-первых, потому, что обвинение в самовольстве было явно надуманным, во-вторых, мне уже сказали, что Гацуло — человек Ромаха. Очевидно, администрации понадобилось, чтобы я доверился Гацуло — другого объяснения я не находил.

Перед обедом я вернулся в отряд. После обеда наша бригада занимается уборкой. Ну, как занимается? Одни стоят, так сказать, контролируют, другие носят из умывальника воду, моют полы, протирают шконки и тумбочки, третьи — блатные и положняки — пережидают во дворе отряда. Четкая кастовая система. Причем и среди тех, кто занят уборкой: тот только пыль вытирает — за ведро ему браться «за падло», этот только воду носит — за тряпку ему «за падло», ну а кто моет полы, лазает на карачках под шконарями — это «черти» или те «мужики», которым уже никогда не подняться до «положняков» и уж тем более до блатных. Считается, что путевому зеку вообще убирать за падло.

Некоторые из вновь прибывших идут в отказ, прекрасно зная, что их ожидает. А их ожидает ударная группа из блатных и шестерок, которые заводят отказника в козлодерку, то бишь в раздевалку, и дружно лупят. Если не выдерживает, идет мыть пол, если выдерживает, идет в умывальник, смывает кровь, выплевывает зубы, и так долбят дня три, после чего принимают в свой круг положняков и блатных. Там уже он начинает бить. Могут и голову проломить. Бывает, что бьющие увлекаются или отказник идет в отмашку, т. е. дает сдачи, тогда в ходу тяжелые «тубари» (табуретки), катушки из-под ниток, да что под руку попадет, тогда путь из козлодерки в санчасть. Если не вложит, то, понятно, свой человек. Я содрогался, видя в умывальнике очередного кровавого отказника, и спрашивал, зачем это нужно? Мне отвечали, что это испытание, блатные — деловые люди и прежде чем принять человека в свой (привилегированный) круг, надо знать, можно ли доверять человеку. Экзамен на порядочность.

Конечно, бывают исключения. Для тех, кого знают, кто приходит с воли, из тюрьмы или из другой зоны с репутацией путевого зека. Со временем освобождаются от мытья полов и обыкновенные «мужики», их заменяет новое пополнение, мало кто задерживается на полах больше трех месяцев. Я не сказал о педерасах, это особая каста, за ними закреплены туалет, мусорные ведра и ящики и угол, где они живут, в общих помещениях даже убирать они не имеют права — зоновские парни, неприкасаемые, разумеется, когда их не ебут или не колотят.

До санчасти я носил воду, а теперь не знал, что мне делать. Ведра заняты другими людьми, они крепко за них держатся, чтобы не брать половую тряпку. К тому же я на зоне третий месяц, большинство из тех, с кем я пришел и кто пришел позже, уже не убирают или смахивают пыль с тумбочек, и, кроме того, мне раньше было обещано, что меня освободят. Кто-то посоветовал до выяснения заняться пылью. Беру в умывальнике чистую тряпку, вдруг рев в ухо: «А ты чего тут?» Грозная, одутловатая рожа бывшего моего бригадира Тимченко, теперь он завхоз вместо исчезнувшего с зоны Харитонова.

— Иду пыль вытирать.