Пройти на промку надо выбрать момент. Незаметно улизнуть из своей отрядной локалки, пробежать через всю лагерную территорию, как-то пробраться через вахту промки и так, чтоб никто из ментов не заметил. Да обратно тем же макаром, рисковое предприятие. Парню проще, он как-то связан по работе, ходит свободно, а мне надо ждать. Тем временем через знакомых навел справки в пятом отряде: что за птица? Не хвалят. Корчит из себя большого начальника, к мужикам относится плохо. Прямо так и кричит: «Посажу!» На прошлой зоне, говорят, чуть не убили, потому и перевели, и здесь к тому. Есть же люди — хоть кол на голове теши. Настал мой час — позвал меня парень. Пробрались на ту пкромку, справа от штаба, там прищепки делают, тапочки шьют. Сидит в каморке нарядчика квадратный, угрюмый тип, лет за сорок. Парень перемолвился с ним о делах, и я спрашиваю: знает ли он меня? Глянул хмуро-растерянно, нет, не знает. А почему вы всякую чушь обо мне плетете. А кто вы такой, спрашивает. Я назвался. Глаза цвета хозяйственного мыла по 19 копеек — то на парня, то на меня. А мне, говорит, самому так сказали. Кто? Заелозил на стуле, не помнит, естественно. Ну вот что, говорю, грязь идет от тебя, ты должен извиниться передо мной. «А что ты за блоть такая!» — вскипел сиплым голосом. «Тогда я скажу, кто ты есть — сука, не мужик!» За такие слова полагается бить, иначе клеймо останется, пойдет по зоне, и никто с ним дела иметь не будет, а то и в угол кинут, к педерасам. Но он сам обгадил себя, ничто ему не поможет, отмахнулся только: «Ну и хуй с тобой!»

Вскоре меня направили на работу в этот цех, к этому нарядчику — на прищепки. Начал он мне было норму устанавливать, проверять, сколько сделал да с пристрастием, с докладом начальнику цеха. За невыполнение грозил штрафной изолятор, на то он и метил. Ты взрослый человек, говорю, пойми, я тебя сейчас грохну, мне так и так сидеть, что ты выгадаешь? Мужики добавят, с должности слетишь, а в объяснительной напишу, что ты оклеветал меня. Ты этого хочешь? Нет, говорит, не хочу. Поладили мы. Не такой уж он оказался говнюк. Просто затравленный, не сумел поначалу ужиться с зеками, к ментам потянуло и пошло вкось. Был он на воле вроде строительный начальничек, привык командовать, жульничать, думал и в тюрьме так пройдет. А когда одумался, уж рыло в пуху. И все же хватило характера — он изменился. Стал помогать мужикам, расплевался с ментами. Раз его посадили, два. Менты измены не прощают. Сажали мстительно: в самые холодные камеры, с продлением изолятора. Ох, как он возненавидел! Строчил жалобы прокурорам, срок его подходил к концу, перед освобождением клялся, что и с воли будет писать на ментов.

Зачем же он все-таки напраслину на меня городил? Так он прямо и не ответил, сказал только, что, мол, слышал в штабе такой разговор, может фамилию перепутал. Ясно, в штабе, откуда ж еще? Да ничего у них не вышло. Оставил на прощанье телефон свой московский, да на всякий случай еще телефон родственника подарил с гордостью: «Шкопцов, артист Большого театра». На свободе я позвонил Макагоненко. Раздраженный женский голос: «Его нет… не живет». Часто так с бывшими зеками, отвечают за них испуганно, видно хотят забыть, зачеркнуть, чтоб ничто не напоминало. Можно понять: те, кто ждет, страдают не меньше. А может семья развалилась или другие неприятности, их сколько угодно и после срока, по себе знаю. Поэтому артисту Большого театра не стал звонить, не дай бог, голос сядет.

В нашем отряде формировалась строительная бригада. Коменданта Налимова назначили бригадиром. По старой дружбе он показал мне список человек из десяти, куда включил и меня. Я был счастлив: скоро избавлюсь от ненавистных сеток. Куда угодно, лишь бы не вязать, не зависеть от левых поставок, от обдираловки контролеров, бригадира и их шестерок. Очень уж жизнь нервная, и я ждал стройки как свободу. Но вот подходит Налимов с удрученной физиономией: в штабе меня вычеркнули из списка. Возражает оперчасть. Вот дожил — котлованы рыть не доверяют. Но ведь Зырянов обещал и отрядник обещал, пишу заявление хозяину: в связи с профессиональной непригодностью к монотонной работе по вязанию сеток и в соответствии с такой-то статьей исправительно-трудового кодекса о предоставлении работы с учетом способностей и личности я отказываюсь вязать сетки и прошу перевести меня в строительную бригаду. Пошел лично к Зырянову. Он не отказал себе в удовольствии покуражиться, сослался на особое мнение оперов и все же так и быть — возьмет на себя ответственность, пойдет мне навстречу, но только до первого замечания. И на том спасибо.

Строить предстояло цех — на пустыре между санчастью и промкой, на территории колонии. Привезли будку для хранения инструмента и как прорабскую, можно было и нам в ней от дождя укрыться. Взяли мы ломы и лопаты и стали копать квадратные ямы метра два-три и в глубину так же — под фундамент для опорных свай. Ям таких надо больше двадцати. Земля сырая, местность здесь болотистая. Прокопаешь метр и вода. Вычерпываем ведрами, снова заливает, копать приходилось в воде. Лопата вязнет в глине. В грязи, как черти. А толку мало. Осень, дожди. Квадраты наши оползают, в ямах вода. Только и делаем, что черпаем, черпаем. Месяц, другой. Надо до морозов, когда прихватит воду и землю, но сидеть нельзя. Из штаба на нас все окна, шастают менты, кому не лень, чтоб вся бригада на ямах, чтоб все махали ломами, лопатами, ведрами, а есть ли толк — дело второе. Толка не было. Труд и без того тяжелый, а без пользы вдвойне тяжелей. И с каждым днем все холоднее в воде, не сохнет мокрая, заляпанная роба.

Как спасаться? До морозов дело с места не сдвинется, как пить дать, но и сидеть не дадут — тоже понятно, задача встала такая: как создать видимость и при этом сохранить здоровье? Повезло с бригадиром Налимовым. Другой бы в будке отсиживался, на нас наплевать, но Толик и с ментами умел ладить и сам жил с зеками. Приходилось выкручиваться, и это у него получалось. Теперь на ямах торчало поочередно лишь двое-трое, остальные отсиживались в будке. Ментам это подавалось как работа по утеплению и перестройке прорабской, подготовка к зиме. А чего там подготавливать? За день поставили спирального «козла», наделали лавок, одного к окошку на стрем и кто во что горазд. Сушили сухари на решетке вокруг «козла», наладили творческие связи с соседней промкой, таскали проволоку, заготовки из цветного металла для разных поделок — цепочек, крестиков, перстней, фасонили сапоги. Надо сказать, что в обычных сапогах, какие выдаются, уважаемая публика на зоне не ходит. И в отрядах, и на производствах, везде, где можно, выделывают из грубых кирзовых сапог такие, что хромачам на зависть. Подрезается, подбивается каблук по вкусу, по моде. Носку придается строгая, суженная форма, с четкими гранями. Шероховатость голенищ счищается шкуркой и пропитывается густым слоем ваксы над плиткой. Почистишь, наденешь — сапог на ноге блестит и играет. Казалось бы, внешний вид, администрации должно быть приятно. Нет, запрещают. Сапожные дела, как и все на свете, что делается для себя, а не на администрацию, под запретом. Нарушение установленной формы. Формальность? Никто не спорит. Но здесь она возведена в высший начальственный принцип. Сапоги могут забрать, изрезать, оторвать подошву, каблук. Так и делается, особенно, если застанут при изготовлении. На ногах трогают реже, ну если уж очень надо придраться, не оставишь же ползоны босиком да и что толку — новые сапоги опять пойдут на обделку.

Обычная будка, вроде небольшого вагончика, какие всюду на стройках, да еще со входа на треть перегорожена — для инструмента, спецовки, в прорабском помещении стол, козел, пара лавок — там мы все и ютились, человек восемь, не считая двух-трех очередников-каптерщиков на ямах. Да гости с промки. В общем «полна горница людей». Кто спит, кто сидит, кто на полу валяется, кто чем-то занят и треп, треп без конца. В другое время я бы здесь пяти минут не выдержал, но в сравнении с сетками и отрядом будка была раем.