Выходит, опять я оклеветал социалистическую действительность и образцовое советское учреждение, подведомственное безупречному коммунисту, честному полковнику Свалову.

На этап я попал с большим вызовом, дернули сразу чуть ли не треть камеры, в том числе всех москвичей. Опять ночь на сборке, опять воронок, опять «столыпин» в тупике свердловской станции. В вагоне мы переночевали еще ночь и лишь под утро у чему-то нас состыковали, и мы тронулись. Куда? В Каменск-Уральск! Невероятно! Я ведь там жил, у меня там родни полно — неужели кураторы ГБ об этом не знают? Из десятка общих зон по свердловскому управлению почему именно в эту, Каменскую? С родней-то сложнее изолировать, как-никак отец там, — что это: совпадение или преднамеренность? Я не верил в сермяжную наивность аналитиков КГБ и в то же время не мог понять этого странного их жеста. Изучают они меня до сих пор, что ли? Если так, то какое-то объяснение все же есть: через родню можно изучать мои связи, мое поведение, мои корни, наконец, можно как-то воздействовать на меня, исправлять. Для этого родня берется «под колпак» и ты у ГБ со всеми возможными тайными ходами, как на ладони. Но где гарантия, что «колпак» окажется сплошь непроницаем, можно ли все проконтролировать? Нет, ни тогда, ни по сей день я ни черта не понимаю. И тем не менее часа через два мы прибыли в Каменск-Уральск, на еще не совсем мной забытую станцию Синарская. Высадили сначала толстозадых женщин из крайней клетки-купе, они вроде бы местные под следствием. Дошла очередь и до нас. Однако высадили не всех, остальные поедут дальше, кажется на Курган.

Собаки. Солдаты. С ходу в воронок. Успел только окинуть залитую солнцем пыльную привокзальную площадь, жухлую зелень у частных деревянных домиков да несколько пятиэтажек из серого силикатного кирпича, которым застроен почти весь Каменск-Уральск. В город тянулись троллейбусные провода. Любопытство нескольких прохожих. И снова душегубка переполненного воронка. Никто толком не стоял, не сидел, спрессовали одним комом, и лихо было тем, кому «посчастливилось» сесть — вся тяжесть этого кома из двух-трех десятков сплетенных, запаренных тел обрушилась на тех, кто оказался внизу. На ухабах трещали кости, мат-перемат. Солдаты за дверной решеткой привычно улыбались, успокаивали: «Да тут недолго, минут 40». Знали бы они, как нам давалась каждая минута, то понимали бы, что тут ничего утешительного: 40 таких минут это долго, очень долго. Все мы стояли буквально на ушах и задыхались от пыли, пота и перегретого кузова. В открытой черной пасти лежащей у солдатских сапог овчарки дрожал длинный, красный язык.

Мы вывалились из воронка на дальней окраине города. За нами ветвистая роща зеленых насаждений, впереди двухэтажное здание, по обе стороны забор из бетонных плит, с колючей проволокой, вышками часовых, перед ним еще забор из проволоки и распахнутые створы больших, железных, зеленых ворот. Такие же ворота, ведущие внутрь, были закрыты. Нас ввели в этот сумрачный коридор, откуда возврата уже не было. Это было учреждение УЩ 49/47. Это была зона. 17 июня 1981 года. До конца срока два года, два месяца и два дня. Тюрьмы позади. Начиналась новая лагерная жизнь.

В одной из боковых комнат проезжего коридора раздеваемся до трусов. Вытряхиваем мешки. Сахар с собой нельзя — изымают. Вещи — штаны, рубашка, куртка, ботинки — хочешь, сдавай на склад, хочешь, так оставляй, но с собой нельзя. Вижу блудливые глаза шмонающего прапора и наглую рожу помогающего ему зека, и не хочется с ними связываться, оставляю тряпье. Да и чего ему годами лежать на складе? Тут же шерстяные трикотажные штаны и рубашку проворный зек откладывает в сторону. Прапор требует снять трусы. Зачем, ведь нательное белье можно с собой? Оказывается, у меня не трусы, а плавки, а плавки не положено. Речь идет о белых трикотажных мужских трусах, даже с ширинкой. Я доказываю, что это не плавки. Прапор ярится. Подскакивает шустрый зек с угрозой: «Сдергивай такую-то мать!» У меня еще двое таких трусов — требую, чтоб отдали. Подходит на шум дежурный офицер. «Плавки хочет пронести, товарищ капитан», — показывает на меня возмущенный прапор. Капитан мельком глянул, видно ему такие трусы не в диковинку: «Оставь!» «Так они ведь женские»», — упрямится прапор. Капитан смеется и машет рукой идиоту: «Оставь!» В другой комнате тот же зек выдавал лагерную форму: черный хлопчатобумажный костюм, сапоги, фуражку, похожую на солдатскую немецкую, ее почему-то называют «пидоркой». Сапоги малы. Зек устрашающе пучит глаза: «Он еще выбирает! Шваркай отсюда такую-то мать!» Да, прием по высшему классу. Кое-как наспех преобразившись, черно-серой массой двинулись мы в проходную дверь на второй этаж административного здания. Завели в кабинет, где за столом сидит важный с волнистой проседью подполковник. Мы стоим, он сидит. «Я вам коротко расскажу об основных правилах внутреннего распорядка, — начал подполковник, — которые вы обязаны строго соблюдать». Подоконники заставлены горшками с какой-то растительностью и даже проглядывал огурец. Хозяйственный, видно, начальник, огородник, — наверное, добрый, — с надеждой подумал я и тут встрепенулся: подполковник заговорил о письмах — самый жгучий вопрос. «Переписка не ограничена, но вся просматривается, — говорил подполковник. — Уважайте труд спецчасти, всякой чепухи не пишите. А то тут некоторые каждый день вот такие послания строчут — так не надо. Если хотите, чтоб все письма доходили, то пишите пореже и, повторяю, ничего лишнего, никакой чепухи.

— Что такое чепуха? — вырвалось у меня.

— Что-о? — подполковник побагровел. — Умный нашелся! Я тебе напишу, вон отсюда! — заорал подполковник, вскакивая из-за стола. — 15 суток изолятора — вон!

Вот тебе и добрый огородник. И чего взвился? Я вышел в коридор ошарашенный: такое начало не предвещало ничего хорошего. Стою, жду, что дальше? Подходит крепкого сложения зек, опрятно одетый, на бирке фамилия «Налимов». Он уже подходил ко мне, когда мы стояли в коридоре в ожидании приема. Сказал, что он комендант зоны, подбодрил и зачем-то пообещал устроить мне место рядом с собой. Так что увидел меня как знакомого: «Чего стоишь?» «Выгнали, 15 суток объявили». «За что?» — испугался Налимов. Я рассказал. «А кто вас инструктирует?» «Не знаю, подполковник какой-то». «Сам хозяин!» — воскликнул Налимов и исчез, позабыв, наверное, обещанное покровительство. Наш этап вывалил из кабинета, куда-то их повели вниз, очевидно на зону. Мне же сказали, чтобы снова зашел в кабинет. Подполковник выглядел поспокойней, но голос злой: «Почему баламутишь? Ты у меня из ПКТ не вылезешь, понял?» Пытаюсь объяснить ему, что спрашивал без дурного намерения, просто хотел знать, чего нельзя писать. Подполковник почему-то опять побагровел и заорал: «Умный больно? Ты мне голову не морочь. Я тебе покажу политику! 15 суток! — что-то записывает. — Вот я у себя отметил — отправляйся в изолятор. Вон!» Снова я в коридоре, жду, когда меня уведут. Удивляюсь: даже фамилии не спросил, откуда он меня знает, ни разу не видев? Идут по коридору два офицера: подполковник и старлей. Носатый подполковник с конопушками на круглом, потасканном лице, с мешками под глазами, гуманно улыбается: «Идемте с нами». Заходим в дверь с табличкой «методический кабинет»: садимся приватно у стола, старлей несколько поодаль и подполковник говорит: «Алексей Александрович? Не удивляйтесь, мы о вас больше знаем, чем вы думаете. Не возражаете, если мы внесем ясность в наши отношения?»

— Против такого интеллигентного разговора я не возражал, по правде говоря, даже соскучился.

— Надеюсь, вы понимаете, — продолжал подполковник, — что в вашем сегодняшнем положении мы, — подполковник махнул рукой на старлея, — не виноваты, мы здесь не причем. Я предпочел бы встретиться с вами в других обстоятельствах, но, коли вас к нам прислали, — ничего не поделаешь, служба.

Я предпочел бы с ним вообще не встречаться, но досады действительно нет — меня посадили не МВД, а КГБ, который делает свое дело руками МВД, и в этом смысле мы оба невольники.