Вначале сообщили, что поезд пройдет после полудня. Все мальчишки из нашего поселка собрались неподалеку от лачуги телеграфиста. Было холодно, хотя снега вокруг лежало немного. Мы потихоньку пробрались внутрь лачуги, где горела печка, пока наконец телеграфист, раздраженный нашей болтовней, не прогнал нас всех. По-моему, больше всех болтал я сам. В некотором роде это были мои индейцы — ведь это мой брат был связан с войсками, которые захватили не-персе. Не думаю, чтобы другим мальчикам нравилось смотреть, как я важничаю. Ну, как бы там ни было, солнце село, мы все разбежались по домам поесть, а поезда все не было. Потом некоторые мальчики вернулись в лачугу телеграфиста и продолжали ждать. Телеграфист ругался из-за того, что должен торчать в ожидании приказа; мальчишек одного за другим уводили домой разыскавшие их отцы, а поезд все не показывался.

Было уже за полночь, когда я подскочил дома на своей постели разбуженный шумом: кто-то громко колотил в дверь. Я заглянул на кухню. Отец в ночной сорочке как раз открывал входную дверь, а на пороге стоял телеграфист и ругался пуще прежнего. Пришло сообщение, что поезд прибудет через полчаса и его надо будет перевести на запасный путь, чтобы дать пройти грузовому составу, следующему на запад. Отец тоже стал ругаться, но натянул штаны, сапоги, надел теплую куртку и зажег свой фонарь. К этому времени я был совсем одет. Моя мать тоже поднялась и не пускала меня, но отец, подумав, шикнул на нее: «Наш оболтус места себе не находит из-за индейцев. Пусть посмотрит на этих вонючих воров. Ему пойдет на пользу». Так что я пошел с отцом. Светила поздняя луна, и мы легко нашли дорогу. Я остался с телеграфистом, а отец отправился к своей стрелке и сигналу. И точно, минут через двадцать подошел поезд, перешел на второй путь и остановился.

Телеграфист вышел и начал разговаривать с кондуктором. Я страшно перепугался. Стоял в открытых дверях лачуги, смотрел на поезд и весь дрожал, как в лихорадке. Поезд был неважный: только паровоз, небольшая платформа с углем и четыре старых вагона. Даже служебного вагона не было. В то время у большинства поездов такие вагоны обязательно были, потому что требовалось несколько кондукторов, чтобы управлять ручными тормозами. Видно, в этом поезде вообще был только один кондуктор. Тот, с кем разговаривал телеграфист.

Я стоял и дрожал, паровоз тяжело пыхтел, машинист и кочегар медленно и устало ходили около него с масленкой и банкой смазки. Это были единственные признаки жизни на весь состав. Каждый вагон освещался только одним фонарем, и света от него было не больше чем от луны, так что окна вагонов оказались черной пустотой, и я ничего не мог увидеть. Если б не пыхтенье паровоза, поезд, стоявший на втором пути, казался бы погруженным в усталый сон или даже мертвым. Потом я увидел, как кто-то спустился со ступенек первого вагона и вышел в полосу лунного света. Это был военный. Капитан. Он был тоже сонный, усталый и злой, и на самого себя и на весь мир. Капитан вытащил из кармана сигару и, прислонившись к стенке вагона, закурил, медленно выпуская дым. Увидев, какой он неторопливый и ординарный, я перестал дрожать, продвинулся на открытое место ближе к вагону, пытаясь найти такое положение, чтобы свет не отражался в вагонных окнах, и я мог бы заглянуть внутрь. Внезапно я замер. Капитан смотрел на меня. «Го-о-спо-ди-и! — протянул он. — Ну чего это все пялятся на них?! Даже дети!» Он глубоко затянулся и выпустил несколько больших колец дыма. «Видно, тебе уж очень хочется поглядеть, — сказал он, — раз ты до сих пор не спишь. Так иди и посмотри!»

Я во все глаза смотрел на капитана. Мне страшно было идти туда, где были индейцы, и я боялся ослушаться его, когда он сказал, почти приказал идти в вагон. «Ну что же ты? Иди! — повторил он. — Индейцы не едят мальчиков. Только девчонок! И только на завтрак!» Тогда я вдруг понял, что он шутит и все будет в порядке. Я поднялся по ступенькам и заглянул внутрь.

Индейцы! Непокорившиеся, воинственные не-персе, за которыми солдаты Соединенных Штатов устроили кровавую погоню в горах трех штатов. Огромные, свирепые краснокожие, сражавшиеся против хорошо оснащенной регулярной армии, пока их не загнали в тупик на высоких горных перевалах.

Индейцы в вагоне поезда совсем не казались ни большими, ни свирепыми. Съежившиеся фигуры по двое на каждом сиденье двойного ряда скамей. Воины и женщины, и дети, — все одинаково усталые, запыленные, прижавшиеся плечом к плечу в дремотном молчания или вытянувшиеся во сне, опираясь на оконную раму. В неясном свете они выглядели совсем как обычные покоренные индейцы, которых я видел раньше. Казалось, они уменьшаются и съеживаются под моим взглядом, и в моей душе не было никакого чувства, ничего, кроме разочарования. А когда я заметил солдат, спящих на передних сиденьях недалеко от меня, то мысленно даже презрительно фыркнул, настолько глупой показалась мне необходимость охраны в этом поезде. Нигде вокруг не было ни малейшего намека на опасность. Что в вагоне, что снаружи, на земле — все равно. Так что не требовалось ни особой смелости, ни дерзости, когда я двинулся по проходу через вагон.

Свой поступок я могу объяснить только тем, что был в каком-то оцепенении от разочарования. Я хотел увидеть все и шел прямо по проходу, разглядывая все вокруг. Индейцы вели себя так, будто меня там и не было. Те, кто не спал. Взгляд у каждого был неподвижно устремлен в какую-то точку впереди: окно или пол, или еще куда. Они знали, что я здесь. Я в этом уверен. Чувствовал, как мурашки ползли у меня по коже. Но индейцы не смотрели на меня. Казалось, они были далеко, где-то в своем собственном мире, и не только не собирались разрешить мне приблизиться к этому их миру, но даже не хотели показать, что видели меня на краешке этого мира. Кроме одного. Это был мальчик. Как я, может, на несколько лет моложе. Он съежился около спящего воина — наверно, это был его отец, — и небольшие глаза мальчика, совершенно черные в неясном свете, неотрывно смотрели на меня, голова его медленно поворачивалась, а взгляд следовал за мной, когда я проходил мимо, и я все время чувствовал этот взгляд, пока спинка сиденья не закрыла меня от него.

Все еще в каком-то странном состоянии, как во сне. я перешел в другой вагон и, пройдя через него, прошел в третий и четвертый вагоны. Все они были одинаковые. Солдаты, ссутулившиеся во сне, скорченные фигуры индейцев, сгрудившиеся в разных позах или раскинувшиеся в забытьи. И тогда в конце вагона я увидел его. Он сидел один. Головной убор из перьев с красными кончиками висел на крючке над сиденьем. Он спал, протянув руку вдоль рамы вагонного окна и склонив голову на руку. Я остановился и пристально смотрел на него. Маленький огонек фонаря в конце вагона освещал медь лица и обнаженную кожу на груди, там, где она виднелась в распахнувшиеся складки одеяла, в которое он завернулся. Я смотрел и чувствовал себя обманутым и каким-то опустошенным. Даже Джейкоб не был ни большим, ни свирепым. Он не был таким рослым, как мой отец. Он был невысокий. Может, пошире в плечах, но не намного. Лицо у него было спокойное и какое-то мирное, что ли! Это единственно подходящее слово, какое я мог найти. Я продолжал пристально смотреть на него и вдруг слегка вздрогнул: я понял, что он не спит. Одно веко чуть шевельнулось. Он только притворялся, чтобы не встречаться взглядом с людьми, заходившими в вагон поглазеть на него. Мне стало вдруг стыдно, и я поспешил к выходу. И тут в темноте я натолкнулся на спавшего солдата и услышал, как он поднялся, когда я карабкался вниз по ступеням.

Вот так началось все, что произошло потом. Думаю, это я во всем виноват. Я хочу сказать, ничего бы не случилось, если б я второпях не разбудил того солдата. Он не знал, что я в вагоне, был совсем сонный и не понял, кто его разбудил. Когда я стоял около вагона в тени, боясь выйти в полосу лунного света, солдат встал, потянулся, сошел вниз, не заметив меня, и, обойдя вагон, оказался в более густой тени. Когда он проходил мимо, я видел, как он вынул из кармана бутылку. Я снова почувствовал себя в безопасности и, собравшись уходить, оглянулся назад. Свет падал теперь как нужно, и я заметил через окно движение у последнего сиденья вагона. Джейкоб поднялся. Самые дикие предположения пронеслись у меня в голове. Я не мог сдвинуться с места. Джейкоб через заднюю дверь выходил на открытую площадку последнего вагона. Я даже не испугался по-настоящему. Я ничего не чувствовал, просто не мог двигаться. Тут я понял, что Джейкоб ничего не затевал и не собирался ничего предпринимать. Он даже не заметил меня или, может, заметив, не придал значения. Он спокойно стоял у задних перил. Одеяло осталось в вагоне, на нем были только кожаные штаны, и холодный ночной ветер дул прямо в его обнаженную грудь, но он, казалось, не замечал этого. Он смотрел назад, вдоль железнодорожной колеи, туда, где светился маленький огонек от фонаря моего отца у западной стрелки. Стоял тихо, не двигаясь, а я со своего места наблюдал за ним. Он смотрел в даль дороги, ведущей на запад. Так мы стояли оба, Джейкоб и я, когда из-за последнего вагона показался солдат.