Все мы имели направления на суда «Убеко — Севера». Расшифровывалось название так: «Управление безопасности кораблевождения». Узнали туда дорогу.

Архангелогородцы говорили на певучем языке, делая ударение на конце слов. Нам это казалось смешным. Трамвай привез нас еще к одной речке. Она называлась тоже необычно: Кузнечиха. Перешли деревянный наплавной мост и очутились в Соломбале. У огромного кирпичного здания, похожего на тюрьму, остановились и прочли вывеску на воротах: «Убеко — Север». Значит, нам сюда.

Через проходную долго не пропускали. Куда-то звонили, спрашивали фамилии, читали направления, выданные в техникуме. Наконец пришел штурман с двумя средними нашивками, пересчитал, опять спросил фамилии и повел за ворота. Здесь была территория «Убеко — Севера». Его склады, мастерские, причалы.

Штурман назвался Николаем Николаевичем и сказал, что на судах «Убеко» команды опытные и нас там научат уму-разуму.

— Большие суда? — спросил я.

— Не особенно. Удобные для выполнения работы.

— А куда они плавают? За границу ходят? Николай Николаевич усмехнулся.

— Нет. По Белому и Баренцеву морю. До Новой Земли. По диким местам. Снабжаем маяки дровами, продовольствием, баллонами с газом, устанавливаем знаки, створы. Работы много.

Мы знали, что нам предстоит, и все-таки были разочарованы. Плавание показалось нам уж больно неинтересным.

Так за разговорами дошли до причала. Он выходил на Маймаксу, один из притоков Двины. У стенки стояли три небольших парохода: «Таймыр», «Метель», «Пахтусов». О, «Таймыр»! Неужели тот, на котором в 1913 году плавал знаменитый Вилькицкий? Я спросил об этом у Николая Николаевича.

— Да, тот самый, — подтвердил он. — «Вайгач» — его родной брат — погиб, если помните, а «Таймыр» жив и еще крепок.

Правда, по сравнению с другими судами, стоявшими у причала, «Таймыр» был самым большим и производил впечатление крепкого судна. Он имел ледокольные образования кормы и носа. Я подумал: «Хорошо бы попасть на «Таймыр». Все-таки ледокол, историческое судно, и можно будет потом небрежно сказать: «Я плавал на «Таймыре». Да, да, на том самом «Таймыре», на котором Вилькицкий…»

Мне повезло. Когда нас распределяли, меня назначили на «Таймыр». Туда же из моих одноклассников попали еще двое — Пунченок и Дворяшин. Кадровой команды на судне не хватало, и нас на следующий день перевели в штат матросами второго класса. Среди учеников такое назначение считалось большой удачей. Мы сразу становились настоящими моряками, и к тощей стипендии прибавлялась зарплата. А это немаловажно.

«Таймыром» командовал старенький капитан-эстонец Придик, старшим помощником был моряк из поморов Пустошный и вторым штурманом — Николай Николаевич, тот, который нас встретил у ворот. Имена команды стерлись в памяти, но одного матроса, Германа, или, как его чаще звали, Герку, я запомнил на всю жизнь. Высокий, с сильным гибким телом, с курчавыми золотистыми волосами, небольшой головой, длинной шеей, маленькими темными злыми глазами и слегка приплюснутым носом, Герка напоминал змею. А губы у него были почему-то неестественно красными, будто накрашенные. У соломбальских девчонок он пользовался успехом. Мы видели его то с одной, то с другой. Герка принял наше появление на судне недружелюбно. Когда мы вошли в кубрик, он приветствовал нас словами:

— А, сачки прибыли. Ты, боцман, мне в напарники никого из этих не давай. Я одну зарплату получаю.

Это было оскорблением. Пунченок что-то пробурчал в ответ, а Дворяшин и я промолчали. Не хотелось сразу же портить отношения. Может быть, все наладится. Мы поселились вместе с командой в просторном, неуютном кубрике, выкрашенном скучной грязноватой охрой. Посреди стоял стол, покрытый линолеумом. На нем мы обедали, а потом играли в кости и шахматы. Матросы отнеслись к нам безразлично. Пришли новые люди и пришли, а чего они стоят — покажет будущее. Только Герман всегда старался хоть чем-нибудь задеть нас, да и не только нас, но и других. Из-за него в кубрике часто вспыхивали ссоры.

К большому нашему огорчению, «Таймыр» К рейс пока не собирался. Он стоял у причала, заканчивал ремонт котлов, и, в лучшем случае, мог выйти недели через две. А мы-то думали, что достаточно нам бросить свои чемоданчики на палубу судна, как раздастся команда: «Отдать швартовы!» Мы рвались в море, а тут предстояла стоянка.

Начались корабельные будни. Нам поручили самую неинтересную работу: обить ржавчину в угольных бункерах. Бункера — тесные глубокие шахты — были запущены, и ржавчина покрывала их стенки толстой сплошной коростой. Каждое утро после завтрака, пере-одевшись в грязную робу, вооружившись кирками, защитными очками, мы спускались в бункер. Целый день, с коротким перерывом на обед, поднимая страшный грохот, мы колотили по железным стенкам. Ржавчина отлетала пластами, колола лицо, забивала нос и уши, а мы все колотили, колотили до одурения. Казалось, что работа совсем не двигается. К концу дня оглушенные и совершенно обессиленные вылезали на свет божий. Садились прямо на палубу и дышали чистым воздухом. Потом шли в баню, наскоро мылись, заваливались в койки. Даже есть не хотелось. Непривычные мы были к такой работе. Если Герман находился в кубрике, когда мы появлялись там после бункеров, он неизменно говорил:

— Пришли, будущие капитаны? Сколько сегодня наработали? Метра два квадратных сделали? Ничего, привыкнете. Это вам не бабам мозги замусоривать, про штормы рассказывать. Погодите, ягодки еще впереди.

Мы устало огрызались. Не до подначки нам было. Вечером в кубрике над столом зажигалась лампа, и тот, кто оставался на судне, садился играть в карты или читать. Герман в карты не играл. Если он не уходил на берег, то собирал вокруг себя несколько человек, любителей всяких баек, и рассказывал. Рассказывал про женщин. Только про женщин. Говорил пошло, грязно, похабно. Читал какие-то порнографические стихи и поэмы. Наслаждался, облизывая свои красные губы. В кубрике хихикали. Матросы постарше останавливали его:

— Хватит тебе языком трепать, Герка. Уши вянут.

— А ты уши заткни. Кстати, тут не институт благородных девиц. Да знаю я: одно заткнешь, другое оставишь. Ведь самому интересно. Как он ее… А?

Меня не интересовали его рассказы. Мы привыкли к похабщине, и непристойная форма, тупость суждений, безапелляционное утверждение, что «все они такие, не удивляли и даже не раздражали. Я не останавливал его, придерживаясь удобной точки зрения: «не любо — не слушай, а врать не мешай».

Но однажды за ужином, когда он сел на своего любимого конька, не знаю, что со мною случилось, я ввязался в разговор:

— Слушай, ну что ты заладил одно и то же? Надоело! Все скверные, все продажные, все проститутки, а где же хорошие? Где честные, благородные, верные?

Что тут началось! Я не могу повторить даже десятой доли того, что выслушал от Германа. Может быть, на этом все бы и кончилось, но он совершил ошибку: оскорбил меня и мою семью. Я вскочил.

— Замолчи, скотина! Или я разобью тебе котелок! Замолчишь, сволочь?

Казалось, мои слова только подхлестнули Герку. Его речь стала еще грязнее. Он издевался над моей женой и матерью. От ярости я уже ничего не соображал. Схватил со стола медный чайник и с силой швырнул в Герку. К моему счастью, не попал. Чайник снарядом просвистел мимо его головы, ударился о койку. Носик у него сплющился. Теперь наступил Геркин черед. Он был не из тех людей, которые прощают обиды.

— Убью, сука! — тихо сказал он.

Не торопясь взял со стола нож и пошел на меня. Не думаю, что он хотел меня ударить, вероятнее всего просто собирался попугать, унизить, но я приготовился к обороне, схватил табуретку. Нас разняли. Герман сквозь зубы процедил:

— Я тебе этот чайник припомню. Каждый день смотри на носик и вспоминай сегодняшний день.

И он припомнил.

В начале июня «Таймыр» вышел в море. Мы ждали этой минуты с нетерпением. Дул свежий, прохладный северо-восточный ветер, но мы не уходили с палубы. Проплыла мимо зеленая Соломбала, лесозаводы со стоящими у деревянных стенок судами, причалы Экономии. «Таймыр» уже просвистел тоненьким голосом три продолжительных свистка, что означало прощание с портом. Одно из судов ответило басовито и солидно. Маймакса петляла. Вскоре потянулись низменные болотистые берега. Ветер стал крепче, холоднее. Чувствовалась близость моря. Берега удалялись. Слева они уже еле виднелись.