Но даже если я и сомневаюсь в том, что утопающие пересматривают заново всю свою жизнь, должен сказать, что теперь, когда я живу на свете сто первый год, и моя собственная жизнь близится к концу, я стал замечать, что на поверхность среди обломков настоящего всплывают давно забытые события, как будто минувшая жизнь и в самом деле проходит перед глазами чередой разрозненных эпизодов, словно спасённые от уничтожения кадры старого фильма.

Полагаю, ничего особенно удивительного в этом нет — прошлым летом, как раз перед тем, как сёстры перевезли меня сюда, в Уэльс, мне вернули старый фотоальбом времён Первой мировой войны, обнаруженный в лавке старьёвщика в западном Лондоне. Одного этого события достаточно, чтобы заставить задуматься даже самого старого и чёрствого материалиста.

Это натолкнуло меня на разговор со здешним рабочим Кевином Скалли о моём опыте службы командиром подлодки, что, в свою очередь, привело к изложению остальных мемуаров на магнитофонную ленту, когда Кевин и сестра Элизабет убедили меня, что воспоминания стоит записывать.

На Рождество я слёг с бронхиальной пневмонией, но отказался помирать от неё, что, несомненно, противоестественно. И вот теперь, когда суровая январская погода уступила место столь же необычно мягкому февралю, я обнаружил, что в моём распоряжении оказалось ещё немного времени. Мне позволяли встать, одеться и даже сидеть в защищённом от ветра уголке сада — при условии, что предварительно меня хорошенько укутают и будут держать под наблюдением. Я сидел там и сегодня после полудня — и это совершенно восхитительно. Утихли привычные семибалльные западные ветры, светило солнце, и волны мягко накатывали на песчаный берег бухты Пенгадог.

Глядя на известняковую оконечность мыса вдали, на другой стороне бухты, я мог бы представить себя в Аббации в конце зимы — если бы не отсутствие пальм, разумеется. Да, определённо, откуда здесь взяться пальмам — даже антарктические буки Огненной Земли вряд ли выжили бы на здешнем ветру на дальнем конце полуострова. Отсюда на три тысячи миль, до самого побережья Массачусетса, нет ничего, кроме бескрайних сине-серых волн и ревущего западного ветра. Деревья вокруг Пласа растут как кусты и стелются по земле, чтобы противостоять ветру.

Учитывая все обстоятельства, сестрам, видимо, пришлось потрудиться, чтобы найти самое неподходящее место на Британских островах для последнего земного пристанища пятидесяти или около того польских эмигрантов мужского пола, за которыми присматривают восемь-девять почти столь же дряхлых польских монахинь. Судя по внешнему виду, Плас-Гейрлвид построил в начале века один из медных баронов Суонси, выбравший этот продуваемый всеми ветрами мыс отчасти (по моим предположениям) из поздне-викторианского романтизма, а отчасти из более практичного желания находиться с наветренной стороны от ядовитых паров собственного плавильного производства. Возможно, барон думал и о защите от собственных рабочих на случай, если дело плохо обернется: дом находился в конце двухкилометровой дороги, и у почтовой конторы Ллангвинида было бы достаточно времени, чтобы вызвать по телефону конную полицию. Но если отбросить эти соображения, дом оказался крайне неудачным.

Приземистое двухэтажное здание в стиле короля Якова (рамы сводчатых окон и дубовые панели покрашены теперь в мрачный коричневый цвет) окружено террасами на склоне холма, давно заросшими кустарником и соединёнными скользкими лестницами из шатких каменных плит. Эти ступени собирают каждую зиму такой богатый урожай сломанных ног, что в больнице Суонси с октября по апрель теперь держат наготове две кровати и медсестру, говорящую на польском.

И не только сломанных ног: если я правильно помню, в позапрошлом ноябре мистер Станкевич вышел прогуляться, и через полтора месяца его нашли на пляже Ильфракомб, опознав по вставным зубам.

Крыша текла, водосточные желоба обваливались, а пока я в декабре валялся в постели, во время шторма сквозь крышу провалились два дымохода, и теперь на их месте красовались заплатки из фанеры и полиэтилена. Юный Кевин делает все, что в его силах, но Сестры Вечного Поклонения небогаты, да и в любом случае для поддержания дома в порядке нужен целый полк. Конечно, им следовало бы продать его, а на вырученные деньги расширить приют в Илинге.

Но кто же его купит? Дом достался Сестрам по завещанию местного фермера-поляка, который приобрел его на пару с товарищем в 1946 году, а потом (по слухам) убил своего партнера в пьяной драке и так хитро избавился от тела, что, в конце концов, полиции пришлось принять его версию, будто тот вернулся в Польшу и погиб от руки коммунистов. Кевин говорит, будто в округе считают, что в Пласе обитают призраки, и хотя большую часть земли хозяин потихоньку пропил, к дому никто и близко не подходил.

Полагаю, лет через двадцать, когда мы все умрем, сестры съедут отсюда, и дом наконец развалится или весьма кстати сгорит. Сам я, будучи моряком, не слишком возражаю против Плас-Гейрлвида, но для моих соседей слишком уныло проводить в нем последние годы жизни. Место ссылки для тех, кто и так уже в изгнании. Их выдернули из родной земли и засунули сюда, на край географии, ссориться друг с другом и видеть сны о мире, которого вот уже полвека как нет. Высылка на Луну и то оказалась бы менее жестокой, Луну хотя бы видно из Варшавы.

Для них, выросших среди капустных полей и сосновых лесов польских равнин за тысячи километров от соленой воды, это, должно быть, очень неприятное место. Но лично меня вой океанского ветра и штормовые волны, бьющиеся о скалы, совсем не беспокоят. Да, я чех по рождению, выросший в Северной Моравии, в самом сердце Центральной Европы. Но я очень рано выбрал флотскую карьеру, и пусть прошло уже много лет с тех пор, как я ощущал под ногами качающуюся палубу корабля, меня не тревожит слабая, хоть и ощутимая дрожь от удара особенно крупной волны или соленые брызги на оконных стеклах во время зимних штормов.

Однако вчера днем стояла спокойная и приятная погода. Утром меня осмотрел доктор Уоткинс и признал состояние удовлетворительным, так что сестра Фелиция, огромная безобразная монашка прусско-польского происхождения, выполняющая здесь роль адъютанта, позволила Кевину и сестре Элизабет вывезти меня на прогулку. Очень кстати, поскольку я не выходил на улицу с прошлой осени. Не так уж далеко, всего лишь на другой конец бухты Пендагог, но возможность оказаться на некоторое время вдали от ароматов рассольника и старческого недержания, висевших над Пласом, как облака над Столовой горой, очень освежала.

Итак, мы отправились в путь на принадлежащем Кевину потрепанном ржавом «Форде-Кортина», захватив термос чая с лимоном и пару пледов для моих коленей. Сестра Фелиция была в таком игривом настроении, что даже помахала нам из дверей кухни, возможно, надеясь, что меня привезут назад завернутым в этот же плед, вроде спартанца, возвращающегося домой на щите, а не со щитом. Полагаю, для того, кто уже перешагнул столетний рубеж, я в хорошей форме: не нуждаюсь в подгузниках, неплохо соображаю и могу подняться по лестнице без посторонней помощи.

Немного беспокоит катаракта и негнущиеся суставы, и порой я задыхаюсь, но в остальном все нормально.

Когда мы подъехали к грязной аллее возле маленькой церкви, мне помогли выбраться из машины, но после этого они просто находились поблизости. Никакой назойливой суеты вроде поддерживания под руки или поворачивания за локоть, будто иначе я забреду прямо в море.

Они странная пара: малообразованный и невоспитанный валлийский юноша и неряшливая маленькая австро-польская монахиня за шестьдесят, с полным ртом железных зубов и очками с толстыми линзами в проволочной оправе. Но оба — отличные компаньоны, добрые от природы и без утомительной привычки говорить медленно и громко со стариком, у которого еще варит котелок, а слух вполне острый. Полагаю, для них это было таким же выходом в свет, как и для меня. Кевин давно сидит без работы, за исключением этой подработки, устроенной ему отцом МакКэффри, и торчит в каком-то унылом поселке в Лланелли, а что касается сестры Элизабет (или Эльжбеты, как зовут ее здесь), орден Вечного Поклонения стал ее тюрьмой после возвращения из Сибири в 1956-ом.