Пернамбуку в 1902 году не входил в первую десятку портовых городов, но уж точно входил во вторую, поскольку обслуживал большую часть северо-бразильской торговли кофе, сахаром и хлопком.

Прибыв туда тем сентябрьским утром, мы насчитали в гавани пятьдесят восемь кораблей — парусников и пароходов. С неимоверными трудностями, раздавая взятки направо и налево, мы все же нашли место в дальнем углу гавани между двумя другими военными кораблями — зашедшим с протокольным визитом французским броненосным крейсером «Данфер-Рошро» и американским шлюпом, взыскивающим долги с непокорных.

Мы бросили якорь, безупречно свернули паруса, спустили верхние реи и стеньги на палубу.

Назначили портовую вахту, извели месячный запас карболки, чтобы привести корабль в состояние, пристойное для приема делегаций, а когда закончили — спустили шлюпки для моряков, отправляющихся в увольнительную, а те пока суетились на нижней палубе, бреясь и наглаживая белую парадную форму.

В начале первой собачьей вахты удостоенные увольнительной построились на палубе для инспекции боцманом и вахтенными офицерами, а когда их признали пригодными, то приказали получить у казначея накопленное жалованье и премии, выдаваемые золотыми монетами в двадцать крон.

Процедура закончилась, последовала команда погрузиться в шлюпки и грести на берег, где матросы уже приготовились разбрасывать накопленные за два месяца в море деньги и энергию.

Судя по всему, найти развлечения в Пернамбуку можно было без проблем. До сих пор мы посетили только два заметных города — Гибралтар и Фритаун. Богобоязненные, степенные и несколько неряшливые места под властью Британской короны.

Пернамбуку никак не подходил ни под одно из этих чопорных определений. На самом деле, он считался чем-то типа морского пограничного городка, слишком необузданного и развращенного, чтобы выпускать в него группу юных морских кадетов без присмотра. Так что нас оставили на борту и нагрузили работами по чистке и покраске под руководством линиеншиффслейтенанта Микулича, который пребывал в более отвратительном, чем обычно, настроении, поскольку нес дневные вахты.

Нас, четверых кадетов-второкурсников, послали в трюм, в еле освещенный канатный ящик, дав убийственную задачу очистить ржавчину и старую краску с якорной цепи. Звено за звеном, используя только песок и куски старой парусины. Непередаваемо отупляющее занятие.

В полдень следующего дня начали прибывать шлюпки с моряками, возвращающимися из увольнения. Первые партии выживших после ночного кутежа. Мы прокрались, чтобы взглянуть на них через открытый световой люк — сцена напоминала нечто среднее между отступлением под Москвой и картиной Жерико «Плот «Медузы»«.

Примерно семидесяти ходячим раненым — результат местного рома и драк — санитары при необходимости оказали первую помощь, а затем сопроводили или перенесли на нижнюю палубу, чтобы те отоспались от одного из самых убийственных похмелий в истории австрийского флота.

Позже нас заставили драить орудийную палубу прямо у них над головами, и мы не уставали развлекаться, слушая их стоны и проклятья, когда кто-то из нас ронял швабру.

На третий день этого визита и для кадетов настала очередь сойти на берег. Нас, одетых в белые парадные мундиры с кортиками на ремне, переправили туда на десятиметровом баркасе. В ушах еще долго звенели прощальные инструкции капитана — вести себя достойно, как будущие австрийские офицеры, представители самого почтенного и самого католического правящего дома Европы.

Впрочем, возможностей вести себя иначе у нас было не много — едва выгрузившись с баркаса, мы оказались в окружении бдительного и непреклонного эскорта из старшин во главе с линиеншиффслейтенантом Свободой, значение фамилии которого мы вспоминали с сожалением, и фрегаттенлейтенантом Буратовичем, раздраженным тем, что из-за опоздания на вахту его не отпустили в увольнение.

В общем, единственной уступкой тому, что моряки обычно считают увольнением на берег, было лишь то, что нас не заковали лодыжка к лодыжке в кандалы и не приставили охрану с примкнутыми штыками.

Мы строем обошли собор, ботанический сад, здание местного правления, президентский дворец, музей древностей («примечательная коллекция глиняных артефактов доколумбовой эпохи»), а также прочие достопримечательности: колониальный португальский стиль, обваливающиеся фасады, окрашенные охрой, обилие синей и белой керамической плитки.

Несмотря на строгий регламент нашей экскурсии и сильную жару, я решил, что Пернамбуку — или Ресифи, как, я полагаю, следует называть его теперь — мне, пожалуй, нравится. Хотя, должен признать, город это грязный, перенаселённый и довольно убогий.

Но я всегда именно так и представлял себе тропики — испанские колонии из пиратских историй. В сравнении с унылой, сырой и нездоровой серостью Фритауна это место просто звенело жизнью, сверкало кричаще-яркими красками, как крылья попугая.

А что касается его обитателей — мы, выросшие среди розовато-серого однообразия Центральной Европы, оказались просто не готовы к такой обширной цветовой гамме. Казалось, этот город придуман как своего рода палитра пигментации человеческой кожи, наподобие тех раскладок с маленькими блестящими образцами цветов, которые можно взять в мастерской декоратора.

На этих бурлящих улицах были все: от западноафриканского иссиня-черного через шоколадно-коричневый и китайский светло-липовый к индейскому медному, португальской корице и североевропейскому розовому. Разинув рот от изумления, мы рассматривали потрепанное великолепие людей и их костюмов. Цвета, которые под северным небом выглядели бы отвратительно, здесь казались совершенно правильными и предопределенными богом, как оперение ярких птиц, трепещущих в ветвях дерева джакаранда в муниципальном парке.

Если таков мир за пределами Европы, то большинство из нас пришло к выводу о правильности выбора профессии, особенно когда девушки с большими темными глазами, гулявшие с мамашами в jardim botánico, начали украдкой посматривать в нашем направлении.

В тот момент и мы, и они находились под строжайшей опекой. Но всего через несколько лет мы могли бы вернуться сюда лейтенантами в черно-желтых портупеях без назойливых унтер-офицеров.

Наступил вечер, и нас загнали на борт. Двое кадетов смогли ускользнуть от эскорта, и теперь их искали пикеты морской полиции. Что касается остальных, то завтра утром мы возобновим работы над такелажем и прочими бесконечными задачами по поддержанию в чистоте и порядке парусного корабля. Прочей же команде дали двухдневное увольнение, и они испарились еще позавчера.

Самые слабые уже вернулись на борт и теперь лежали на нижней палубе как брёвна, но «выздоравливающие» из первой партии, отпущенной на берег, уже потихоньку начинали ковылять по кораблю — бледные, с ввалившимися глазами.

На следующий день меня присоединили ко второй собачьей вахте с шести до восьми вечера: стоять наготове у трапа правого борта для встречи каких-то особых гостей. Казалось, это будут скучные два часа, особенно после того, как все рутинные действия были выполнены. Тотчас после того, как мы встали на якорь, местный медицинский офицер поднялся на борт, чтобы провести необходимый медосмотр — то есть пронестись трусцой вдоль выстроенных в шеренги матросов, прежде чем подписать бумагу, провозглашающую наш корабль свободным от желтой лихорадки, оспы, бубонной чумы, холеры, сибирской язвы и прочих мелочей.

Местный губернатор и его семья посетили «Виндишгрец» в первый же вечер, и их развлекали в капитанской каюте, а епископ, монсеньор Фернандес, нанес визит на следующий день. В тот же день к нам зашли выпить офицеры французского и американского кораблей — это традиция в иностранных портах — и на этом всё, больше никаких посещений до конца нашего пребывания.

Капитан с облегчением переоделся и на следующее же утро на своей гичке уплыл на берег и исчез неизвестно где. Ученые тоже сошли на берег: профессор Сковронек намеревался прочитать лекцию на тему «Опасность межрасовых браков» в местном сообществе евгеники, хотя немного поздновато — к такому выводу мы все пришли после тура по Пернамбуку.