Мы попытались как-то подготовиться внутренне, и как только вышли из гавани Порта-Стэнли и направились на юго-запад, капеллан отслужил воскресную службу — для этого на шкафуте натянули парусиновый тент.

Я заметил, что на этот раз паства вела себя серьезнее обычного, а накануне вечером обратил внимание на необычайно длинную очередь грешников перед каморкой исповедальни.

Бедняга Гумпольдсдорфер воспринимал всё это очень серьёзно — он написал завещание и запечатал в бутылку вместе с последним письмом родителям и еще одним — своей возлюбленной в Клагенфурте.

Мы все изо всех сил высмеивали его похоронное настроение, но Гумпольдсдорфер заявил, что предчувствует беду и намерен оставить эту бутылку на палубе, чтобы она всплыла, когда корабль пойдёт ко дну. Он был очень подавлен после инцидента с лагом и, казалось, совершенно не реагировал ни на какие наши с Гауссом попытки его подбодрить.

Учитывая все обстоятельства, для нас стало скорее разочарованием, когда утром семнадцатого ноября мы обогнули восточную оконечность острова Барневельт, уменьшив паруса до фока и двух рифов на марселях, с полной вахтой на палубе — все упакованы в штормовки, привязаны веревками к лодыжкам и запястьям — и обнаружили, что корабль скользит по спокойному, солнечному морю при тихом северо-западном ветре с Андских Кордильер.

Не обращать внимания, объявил Фештетич с мостика, его голос прорывался из щели между полями зюйдвестки и воротником штормовки, не обращать внимания, Горн обманчив, как зыбучие пески.

Сейчас может быть все спокойно, но подождите пару часов, и посмотрим, какую чертовщину он нам приготовил. Для пущей безопасности лучше возьмём еще один риф на марселях.

Мы взобрались на мачты, страшно потея в штормовках на припекающем солнце, и взяли еще один риф на марселях, затянув риф-сезни так, даже самый свирепый ураган не мог бы их сорвать. Скорость упала до трех узлов.

А погода и не думала портиться: светило солнце, волны не крупнее, чем весной на Адриатике, ветер устойчиво дул с норд-веста, иногда даже заходил с норд-норд-веста, альбатросы все также лениво парили за кормой, иногда ныряя в воду, и с любопытством посматривали на нас яркими глазами-бусинками.

Обещанный шторм так и не налетел: барометр оставался неподвижен и к полудню даже немного подрос. Мы всё также плелись к пятьдесят второму градусу южной широты, приближаясь к мысу Горн и печально известным островам Диего-Рамирес, а затем повернули в сторону Тихого океана и пошли в крутой бейдевинд — скорость упала вообще до двух узлов.

И тут впередсмотрящий заметил гору парусов, быстро приближающуюся с севера — от Фолклендских островов. Примерно через полчаса корабль поравнялся с нами.

Это оказался «Падерборн» — один из огромных пятимачтовых гамбургских клиперов компании «Фердинанд Ляйс» с грузом селитры. Величественное зрелище — корабль несся на всех парусах (даже с бом-брамселями) и делал не менее восьми или девяти узлов. Когда он проплывал мимо, мы увидели развевающиеся на гафель-гарделе сигнальные флаги.

— Гаусс, — окликнул капитан, — что там они сообщают?

Гаусс посмотрел в подзорную трубу, затем полистал сигнальную книгу.

— Разрешите доложить, герр капитан, они спрашивают, не взять ли нас на буксир.

Фештетич побагровел и как истинный австриец что-то прошипел о мошенниках-немцах и отвратительном прусском высокомерии, но как истинный австриец ничего не ответил, и мы продолжили тащиться на скорости в пару узлов под штормовыми парусами, пока не наступил долгий антарктический закат — к этому времени паруса «Падерборна» давно уже растворились за южным горизонтом.

Мы продолжали плестись так и на следующие утро, когда барометр начал резко падать. На западном горизонте начали сгущаться иссиня-черные облака, а ветер поменялся и задул прямо в лоб. Скоро накинется шторм, а мы все еще прилично восточнее мыса Горн.

Свой шанс мы упустили. Когда капитан ушел вниз, я увидел, как линиеншиффслейтенант Микулич сорвал зюйдвестку, швырнул её на палубу и яростно растоптал, матерясь на немецком, хорватском, итальянском и английском и понося пустоголовых венских аристократов, которым следовало стать горничными, а не капитанами корабля.

Хотя вслух никто не высказывался, большинство на борту разделяли его мнение. Флотская дисциплина есть флотская дисциплина, но на нижней палубе (по словам моряков) мозги-то еще остались, а не как у вояк, давно заменивших мозги вареной капустой.

Вскоре весь корабль твердил, будто они давно знали, что огибать мыс Горн нужно было как тот большой немецкий парусник: распустить все паруса и нестись на юго-запад на правом галсе до самой кромки паковых льдов, а затем лечь на левый галс и проследовать в Тихий океан.

К полудню все эти разговоры стали больше теоретическими. Мы попали в западные шторма, а точнее в один затяжной шторм, и на следующие пять с половиной недель попрощались с дискуссиями, спекуляциями и даже мыслями об этом, пока «Виндишгрец» боролся, выцарапывая себе путь вокруг мыса Горн против ветра. Море не прощает дураков и после одного упущенного шанса не дает второго.

В мире Южного океана, южнее пятидесяти градусов, понятия «зима» и «лето» относительные. В проливе Дрейка, между мысом Горн и Антарктическим льдом, погода всегда отвратительная и единственная заметная разница между сезонами в том, что летом идет мокрый снег, а зимой он намерзает на снастях сосульками и превращает паруса в фанеру.

По прошествии лет я слышал от бывалых экипажей, что они предпочитали огибать мыс Горн именно зимой, потому что край пакового льда расширялся на север и становится более крепким, а еще иногда случались порывы южного или даже восточного ветра из Антарктики.

Но после первой недели сражения с западным штормовым ветром и неизменными пятнадцатиметровыми волнами, прокатывающимися под и над нами на своём пути вокруг земли, это ничего не значило. Пронзающий ветер срывал соленую пену с верхушек волн и швырял в замерзшие лица как осколки разбитого стекла, когда мы пытались забраться на мачты, чтобы управиться с парусами: иногда распускали их, когда капитан считал, что ветер немного притих, но чаще, чтобы убрать их до самого минимума, необходимого для удержания носа перпендикулярно волнам, пока мы дрейфуем на восток, теряя те крохи пути, что уже выиграли в западном направлении.

Мы встречали каждую угрожающе вздымающуюся волну как последнюю, и каждый раз, когда она накатывала на палубу, закрывали глаза и держались изо всех сил в надежде хотя бы на быстрый конец.

Тридцать восемь дней, что нас мотало в проливе Дрейка, я представлял, как эти монстры бьют нас дважды, обогнув за это время планету. Но корвет как-то исхитрялся переплывать через них.

Борт военного корабля выше, чем у нагруженных торговых судов, это значило, что палуба, по крайней мере, не была все время залита водой.

Правда, это небольшое преимущество в сухости компенсировалось тем, что из-за высокой посадки и, возможно, нехватки скорости, придаваемой ранее четырьмя сотнями тонн кардиффского угля, «Виндишгрец» становился неустойчивым при попытке сменить курс.

Каждую вахту мы меняли галс, теряя добрую милю продвижения на запад, добытую с таким трудом на предыдущем галсе. Корветтенкапитан граф Ойген Фештетич фон Центкатолна — достойный человек, но ему следовало внимательней слушать капитана Прерадовича на борту «Галатеи», когда тот говорил, что море не признает учебных маневров.

Потому что именно этим мы и занимались в те недели. Стремились победить волны мыса Горн с помощью служебных инструкций.

После пятидневных попыток пробиться против ветра на парусах мы развели котлы и попробовали использовать двигатели для рывка вперед. Безнадежно. Паре старых двухцилиндровых паровых двигателей не хватало сил, чтобы сдвинуть корабль и всю его торчащую массу снастей и рангоута в центр западного шторма, особенно мешало то, что винт выпрыгивал из воды на несколько секунд каждый раз, как мы переваливались через волну.