По затемненной палубе Роман прошел к трапу, Матрос, одетый в теплую канадку и вязаный шлем, увидя его, козырнул, весело улыбнулся.

— Добрый вечер, мистер кэптен. С вашего разрешения, мы придем на «Гурзуф» смотреть кино, Парни нас пригласили.

Роман кивнул головой.

— Ладно, приходите.

На палубе «Гурзуфа» было пустынно, тихо и темно. Иллюминаторы наглухо закрыты щитами затемнения. Романа встретил рулевой с повязкой вахтенного на рукаве.

— Скоро пойдем? — с надеждой спросил он, заглядывая в глаза капитану.

— Не знаю, Фокин. Надоело стоять?

Капитан поднялся к себе в каюту. Не успел снять плащ, в дверь постучали. Вошел помполит Снетков.

— Ты что хотел, Андрей Федорович? — спросил Роман, когда помполит уселся в кресло.

— Новостей хотел.

Роман развел руками.

— Понятно. Потом, тут тебя исландки ждут.

— Женщины? — удивился Роман.

— Три.

— Зачем они пришли?

— Узнаешь. Они кинофильм посмотрят, а потом к тебе зайдут. Не бойся…

— Все шутишь, Андрей, а мне, знаешь, тошно. Какое-то тяжелое чувство. Я все ищу причину. Вроде бы из-за того, что мы ничего не делаем. Стоим, в футбол играем, белый хлеб жуем… Два месяца…

— Верно. Но ведь тут обкома нет. Собрались и пошли жаловаться. Разговоры с нами вести не будут.

— Не будут.

— Ну вот видишь. Так не пойдешь вниз?

— Нет.

Помполит вышел, а Роман сел к столу.

Женщины пришли со Снетковым. Одна пожилая и две молодые розовощекие девушки, в брючках и ярких свитерах. В руках они держали большие пакеты.

Роман пригласил всех сесть.

— Господин капитан, — сказала пожилая, — мы хотели просить вас передать эти вещи, — она показала на пакет, — вашим солдатам, которые воюют на севере. Им, наверное, холодно. Здесь хорошие вещи. Часть мы вязали сами, а часть купили. Свитера, перчатки, белье. Передайте от исландских женщин…

Девушки улыбались и согласно кивали головами.

Что-то дрогнуло в сердце у Романа, когда он посмотрел в грустные серые глаза исландки. «Мать», — решил он и спросил:

— У вас кто-нибудь в армии?

— Сын. Единственный. Он служит во флоте. А эти девочки — мои соседки, Они помогали мне. Собирали вещи. Меня зовут Хельге Торнгрим. Не обижайтесь, господин капитан. Подарки от чистого сердца.

— Спасибо, миссис Торнгрим, — поблагодарил Роман, — я все передам.

— Мы понимаем, что наши вещи не решат исхода войны, но пусть хоть нескольким солдатам будет теплее и они вспомнят добрым словом исландок.

Женщины стали прощаться. Хельге Торнгрим протянула руку Роману.

— До свидания, господин капитан.

Неожиданно для себя Роман наклонился и поцеловал смуглую сухую руку. Женщина в смущении ее отдернула.

Через неделю суда, стоящие в Рейкьявике, получили приказ перебазироваться в Хваль-фиорд. Пустынный фиорд очень напомнил Роману бухту Баренцбурга на Шпицбергене, в которой он бывал до войны. Те же величественные и мрачные остроконечные горы вокруг, та же серая спокойная гладь моря. Теперь было ясно, что выход конвоя скоро. Суда стояли на якорях в готовности «номер один».

Из Хваль-фиорда конвой выскользнул неожиданно. Ночью прибыл катер с флагманского корабля, и офицер связи приказал сниматься согласно ордера. Конвой состоял из сорока судов разных национальностей. Шли двумя колоннами под прикрытием нескольких крейсеров, десятка эсминцев и корветов. В Северном море вошли в туман. Он оседал на палубе, надстройках и поручнях, сразу же превращаясь в холодные капли.

На мостике «Гурзуфа» в молчании стояли капитан, помполит Снетков и мрачноватый военный комендант транспорта лейтенант Антонов. У арликоков[4], тихо переговариваясь между собой, дежурили матросы пулеметных расчетов. Тишину нарушал только мерный стук дизелей.

— Так… Пошли, значит, — сказал Снетков, доставая папиросы.

Роман, накинув на фуражку капюшон плаща, надетого на теплую канадку, устроился в крыле мостика. Наступил самый ответственный момент плавания. Сейчас Роман перебирал в памяти все, что он сделал, чтобы подготовить свое судно к этому моменту. Экипаж натренирован. Недаром на «Гурзуфе» так часто объявлялись учебные тревоги. Роман не жалел людей. Как бы ни ворчала команда, считая, что уже все постигла, тревоги проводились каждый день. Заделка пробоин, борьба с пожаром, оставление судна… Люди должны были действовать как автоматы. Знать, где что лежит, находить все нужное — днем, ночью, в абсолютной темноте. Он сам руководил учениями и замучил ими людей. И не напрасно. Теперь он уверен в них. Машина работает отлично. Об этом ему докладывал старший механик Шамот.

Кругом лежало море. Спокойное серое море. Казалось, что оно ничем не угрожает каравану. Как всегда, работали машины, форштевень разрезал воду, поднимая впереди невысокие пенные усы, на палубе боцман готовил шланги. Но в привычной для всех обстановке затаилась опасность. Люди разговаривали вполголоса, как будто боялись, что их услышат, старались оставаться спокойными, но напряженные лица выдавали тревогу. Все знали, что именно сейчас можно ожидать атак вражеских подводных лодок. Караван шел к норвежским берегам, где в Альтен-фиорде стояла немецкая эскадра. Глаза неотступно следили за поверхностью воды. Но море было спокойным…

— В такой туман вряд ли кто вылезет, — сказал Снетков, скорее для того, чтобы успокоить самого себя. — Нам бы Альтен-фиорд проскочить….

На мостик поднялся Шамот. Он был, как и все, в надувном спасательном жилете. Постоял, посмотрел на воду и, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— Да… Туман…

Ему никто не ответил. Механик потоптался в крыле, потер озябшие руки.

— Ну, я пойду.

Роман повернул голову.

— Хотели что-нибудь сказать, Соломон Иосифович?

Он задал этот вопрос по привычке, зная, что «дед» приходит на мостик редко, только когда ему нужно что-нибудь доложить капитану.

— Нет. Просто решил посмотреть, как у вас тут наверху…

Капитану показалось, что дизеля стучат слишком громко, но он ничего не сказал. Туман. Наверное, от этого. Он вернулся к своим мыслям. Который уже раз Роман думал о своей команде.

Еще в Архангельске в первый день своего прихода на «Гурзуф» он собрал экипаж. Коротко рассказал о предстоящем рейсе, особенностях плавания в конвоях и закончил словами:

— Я думаю, что объяснять важность наших рейсов не надо. Вы все понимаете сами.

В столовой согласно зашумели. Слова попросил помполит Снетков. Был он очень высокий, худой, с продолговатым смуглым лицом, черными глазами, над которыми нависли густые, сросшиеся на переносице брови.

— Мне кажется, ребята, — Снетков сказал именно «ребята», а не официальное «товарищи», — что мы можем без всякого хвастовства заверить капитана в том, что на нас можно положиться — не подведем. Роман Николаевич — капитан молодой, но бывалый. Воевал на Балтике, подорвался на минах, тонул. Смерть в глаза видел. А это сейчас важно. Так что, Роман Николаевич, еще раз говорю — не подведем.

После собрания капитан пригласил Снеткова к себе в каюту. Они долго говорили о разных судовых делах, об Англии, где, наверное, придется долго стоять, о команде. Помполит давал каждому короткую характеристику. Роман заметил, что, несмотря на лаконичность, характеристики отражали самое главное, выхватывали из многообразия человеческих черт основное. Снетков говорил:

— Чехонин. Моторист. Золотые руки. Работяга. Семейный. Трусоват, но не хочет показать этого товарищам. Вместе со всеми горы перевернет. В одиночку — не воин. Анощенко Виталий. Матрос. Первый год на море. Из детдомовских ребят. Безрассудно смел. Хочет быть героем. Лезет в самые опасные места. Надо присматривать. Может натворить глупостей…

О себе Снетков сказал:

— Я до войны служил на военном флоте электриком. Ну, потом политшкола, и вот попал на торговые суда. Сначала как-то странно себя чувствовал, а теперь ничего, привык. Даже полюбил службу. Некоторые смеются, поп ты, говорят. Ну а какой я поп? Электрик я.