После завтрака боцман повел нас за топливом, поскольку горевшие всю ночь костры истощили наш запас, а мы теперь окончательно поняли, что наша безопасность зависит от нашей способности поддерживать огонь. Добрую половину утра мы собирали на берегу водоросли и рубили на дрова тростник — высушенный, он тоже горел очень неплохо. Сделав достаточный запас на грядущую ночь, мы вернулись к работе над линем, которая продолжалась несколько часов кряду с небольшим перерывом на обед и отдых. Было ясно, что нам потребуется несколько дней, чтобы сплести веревку достаточной длины, и боцман искал способ ускорить дело. После непродолжительных размышлений наш начальник вынес из палатки длинный канат, который мы использовали для плавучего якоря, и стал расплетать, пока не получил три отдельных пряди. Эти пряди боцман срастил одну за другой, благодаря чему в нашем распоряжении оказался грубый, неровный трос длиной сто восемьдесят морских саженей, который был достаточно крепким, чтобы его можно было использовать для наших целей.

Как уже говорилось, после обеда мы продолжали такелажные работы, и к ужину — с учетом результатов предыдущего дня — сплели почти двести саженей линя. В целом, считая сращенный боцманом трос и длину прикрепленной к змею уздечки, у нас было уже около четырехсот саженей линя, тогда как, по нашим расчетам, нам необходимо было пятьсот. Сразу после ужина мы, запалив костры, снова взялись за работу и трудились не покладая рук, пока боцман, назначив вахты, не осмотрел наши раны и не отправил нас спать. И эта ночь прошла спокойно; утром мы с аппетитом позавтракали и отправились за топливом, после чего весь остаток дня плели и плели наш линь, изготовив к вечеру недостающие сто саженей. Это был большой успех, и боцман решил отметить его, выдав нам для бодрости по доброй порции рома. Затем мы поели, зажгли костры и долго отдыхали, устроившись у огня с трубками; наконец мы начали готовиться ко сну, а боцман, осмотрев наши раны, впервые после ночного сражения разрешил двум матросам — одному, который потерял пальцы, и другому, укушенному в руку, — первыми заступить на вахту.

На следующий день мы поднялись вместе с солнцем — до того нам не терпелось поскорее запустить змея и попробовать спасти людей с корабля. Мы все были радостно возбуждены, ибо не сомневались, что сумеем вызволить их еще до вечера, однако боцман настоял, чтобы прежде мы сходили за топливом. Несмотря на очевидное благоразумие этого приказа, он вызвал у нас приступ недовольства, ведь больше всего нам хотелось пожать руки нашим товарищам по несчастью, однако мы подчинились и на протяжении нескольких часов прилежно таскали на утес сухие водоросли. Наконец с этой рутинной работой было покончено, и мы стали готовить линь, укладывая его на землю аккуратной бухтой и внимательно осматривая узлы и сплесни.[93] Однако, прежде чем мы запустили змея, боцман еще раз отправил нас на дальний пляж с приказом доставить на утес брам-стеньгу со шпором[94] бом-брам-стеньги и верхушкой распиленной стеньги.[95] Когда мы исполнили то, что он от нас требовал, боцман уложил брам-стеньгу на землю таким образом, что ее концы упирались в два тяжелых валуна, и навалил сверху камней поменьше; середина же мачты оставалась свободной, и боцман дважды или трижды захлестнул вокруг нее линь, после чего протянул конец Джессопу, а тот привязал его к змею. Таким образом линь можно было вытравливать как через битенг, не опасаясь, что внезапный рывок змея вырвет его из рук.

Теперь все было готово, и мы, не имея других неотложных занятий, приготовились смотреть на запуск. По сигналу боцмана Джессоп снова подбросил змея в воздух; ветер тотчас подхватил его, и змей начал подниматься вверх так уверенно и быстро, что боцман едва успевал травить линь. Тут следует сказать, что перед запуском Джессоп привязал к верхнему концу змея длинный кусок шкимушгара, чтобы находящиеся на корабле моряки могли ухватиться за него, когда наш снаряд будет пролетать над ними. Нам хотелось увидеть, как они справятся с этой задачей, поэтому все бросились к краю утеса. Минут через пять мы заметили, что люди на борту машут нам руками в знак того, что мы должны перестать травить линь; змей сразу круто пошел вниз, и мы поняли, что на корабле поймали свисавший конец и тянут за него. Полдела было сделано, и мы огласили воздух громкими радостными криками, после чего присели покурить, ожидая, пока моряки на судне прочтут инструкции, которые мы написали углем на обтяжке змея.

Спустя около получаса с судна просигналили, чтобы мы начинали тянуть, и мы без промедления взялись за дело; прошло, впрочем, довольно много времени, прежде чем мы вытянули весь наш пятисотсаженный линь и обнаружили, что к его концу привязан трехдюймовый канат — новый и весьма высокого качества, — однако мы не были уверены, что он выдержит натяжение, необходимое, чтобы полностью поднять его из воды; без этого же мы не могли надеяться переправить людей с корабля на твердую землю. Между тем с корабля снова дали сигнал тянуть; мы начали выбирать канат и вскоре увидели, что к нему привязан толстый и прочный перлинь;[96] трехдюймовый же канат служил лишь в качестве подсобного средства для доставки на нашу сторону более тяжелой веревки. Чтобы вытянуть ее полностью, нам пришлось потратить еще больше времени и усилий, и все же дело было сделано. Мы завели перлинь на утес и увидели, что это четырехдюймовый трос превосходной тросовой работы, затренцованный и аккуратно оклетневанный тонким шкимушгаром — ничего лучшего и желать было нельзя.

К концу трехдюймового каната моряки с судна привязали и письмо, помещенное для предохранения от воды в прочный клеенчатый мешок; в письме они очень тепло благодарили нас за участие, проявленное нами к их судьбе, и прилагали перечень условных знаков, с помощью которых мы могли подавать друг другу сигналы общего свойства. В конце письма наши корреспонденты спрашивали, не нужно ли прислать нам еды, ибо для того, чтобы туго натянуть главный канат и устроить что-то вроде подвесной канатной дороги, потребовалось бы некоторое время. Прочтя это послание, мы обратились к боцману, чтобы он попросил у моряков с судна мягкого хлеба, который те могли выпекать на корабельном камбузе; к этому наш начальник присовокупил просьбу прислать корпию, бинты и бальзам для ран, поручив мне написать все это на большом листе тростника. Немного подумав, боцман велел также поинтересоваться, не нужно ли доставить на судно запас пресной воды. Все это я исполнил, использовав вместо пера заостренную палочку, которой было довольно удобно выцарапывать буквы на плотном, кожистом листе. Закончив писать, я передал наше послание боцману, который положил его в клеенчатый мешок и дал на корабль сигнал тянуть за тонкий канат, что они и сделали.

Некоторое время спустя на корабле дали знать, что все готово, и мы в свою очередь взялись за веревку; когда мы вытащили канат на утес, к его концу был привязан большой мешок из просмоленной парусины. В нем мы нашли корпию, бинты, мазь и еще одно письмо, в котором говорилось, что сейчас хлеба у них нет, но они пекут его и пошлют нам, как только вынут каравай из печи.

Кроме лечебных принадлежностей и письма моряки положили в мешок несколько свернутых в трубку листов бумаги, с дюжину гусиных перьев и чернильницу из рога. В конце своего послания они очень убедительно просили сообщить им хоть что-нибудь о большом мире, от которого они были отрезаны более семи лет — столько времени им пришлось провести на застрявшем в тине плавучего континента судне. Еще они сообщали, что на судне их двенадцать человек, в том числе три женщины, одна из которых приходилась женой капитану, погибшему ужасной смертью вскоре после того, как корабль запутался в водорослях и морской траве. Вместе с капитаном погибла и половина команды; все они стали жертвами гигантской каракатицы, напавшей на них в тот момент, когда они пытались освободить корабль от проклятых водорослей; после этого оставшиеся матросы зашили досками все бортовые иллюминаторы и переделали корабельную надстройку для защиты от каракатиц и «людей из моря», как наши корреспонденты называли морских дьяволов, так как без этого ни один человек, находящийся на палубе, не мог чувствовать себя в безопасности ни днем, ни ночью.