«Как и кем была произведена приемка „Пересвета“, но она была совершена недостаточно серьезно, требовательно и внимательно… — писал Иванов-Тринадцатый. — Зашпаклевавши и замазавши непроницаемым толстым слоем краски все дефекты, японцы привели их („Варяг“, „Полтаву“ и „Пересвет“. — Примеч. Н. Ч.) во Владивосток, где состоялась передача, и наших многострадальных ветеранов вновь осенил славный Андреевский флаг».

«В переданной японским артиллерийским офицерам инструкции относительно хранения японских порохов было указано, что необходимо постоянное и неослабное наблюдение за температурой боевых погребов, так как их порох имеет свойство сохранять свою сопротивляемость от разложения лишь до известной температуры (что-то около +40°), после чего он быстро начинает разлагаться и становится опасным для самовозгорания. На всех японских судах и береговых складах устроены специальные охладительные вентиляции, коих на нашем „Пересвете“ нет, и нам рекомендовалось очень внимательно следить за температурой в погребах и охлаждать их всеми возможными способами. Такая рекомендация сильно озабочивала старшего артиллерийского офицера, ибо хотя на судне у нас и имелась положенная вентиляционная система, но она брала лишь наружный воздух с той температурой, коей он обладал, и приспособлений охладить его не было; японцы предлагали поставить специальные рефрижераторы, но это задержало бы нас еще на порядочное время и стоило бы немалых денег, вследствие чего морским министром не были разрешены эти работы и было предписано уходить так, как есть. Пришлось немало поработать судовым парусникам для увеличения комплекта различных виндзейлей, дабы достигнуть максимума вентиляции всех нужных помещений. Ну а для понижения температуры нам оставалось обращаться в своих молитвах в небесную канцелярию».

«С утра 22 декабря ст. стиля погода заметно стихла, и мы начали готовиться к съемке. К 3 часам на крейсер прибыли лоцман и английский матрос-сигнальщик, которого я назначил в распоряжение старшего штурмана.

Ровно в 3 часа якоря были убраны, и мы вошли в канал, следуя за идущим впереди конвоиром. Подходя к концу закрытого мола, лоцман просил ввиду большой волны и свежей погоды спустить его раньше под прикрытие мола, указав, что все четыре пары выходных баканов видны и что по проходе четвертой пары я могу следовать куда мне нужно вполне безопасно. Согласившись на его просьбу, застопорил машину и спустил лоцмана, после чего, передав в машину приказание дать ход, постепенно доводя его до самого полного, сделал распоряжение о разводке очередной боевой смены по боевому расписанию к орудиям, погребам и на корабельные посты, дав приказание дать ужин команде на полчаса раньше, то есть в 5.30 вечера.

Перебравшись в походную рубку, я занял свое место на мостике, где у главного компаса находились оба штурманских офицера и сигнальщик-англичанин. Картина в данный момент была следующая: прямо по курсу, навстречу, с моря шел в Порт-Саид какой-то греческий пароход. Для расхождения с ним нам пришлось обоюдно слегка изменить курсы, дав друг другу дорогу. Впереди нас на расстоянии двух-трех кабельтовых шел конвоир, точно придерживаясь данного нам курса. Между прочим, проложенный нам обоим курс до Мальты не совпадал с тем рекомендованным курсом, коим пользовались коммерческие, пароходы, местами расходясь с ним довольно значительно. На мой вопрос об этом при получении карты английский флаг-капитан сообщил, что они дают нам курсы, специально предназначенные для военных судов. Слева по крамболу, на расстоянии около мили, виднелась пара французских дозорных тральщиков, по курсу которых можно было судить, что они идут по направлению к Александрии.

Ветер до семи баллов, и крупная с беляками волна в левую раковину часто попадала на палубу бака.

Пройдя четвертую пару входных баканов, конвоир сделал поворот (зигзаг) вправо; не применившись еще к его циркуляции, мы запоздали с перекладкой руля и проскочили точку поворота. Дав указание штурману не зевать с поворотами, я лег конвоиру в кильватер на новом курсе…

Время подходило к 5.30 вечера, сумерки начинали сгущаться, пошел небольшой дождь, и погода заметно стихла. Была дана боцманская дудка к ужину, вскоре после которой конвоир вновь начал делать зигзаг вправо, меняя курс. Наш поворот удался очень хорошо, но, только что завершив циркуляцию, мы легли ему в кильватер, как я почувствовал два последующих сильных подводных удара в левый борт, около носовой башни; корабль сильно вздрогнул, как бы наскочив на камни, и, прежде чем можно было отдать себе отчет в происходящем, рядом, поднявши по борту столб воды, из развороченной палубы с левого борта около башни вырвался громадный столб пламени взрыва, слившись в один из нескольких последовательных взрывов по направлению к мостику. Было ясно, что за последовавшим наружным двойным взрывом детонировали носовые погреба правого борта, разворотили палубу и сдвинули броневую крышу у носовой башни.

Я застопорил машины, а судовая артиллерия открыла огонь, стреляя из носовых шестидюймовых орудий ныряющими снарядами по неопределенной цели, ибо никому не удалось увидеть ни лодку, ни перископ, да и открыть последний и в более спокойной обстановке было бы затруднительно, а гулявшие беляки служили хорошим прикрытием для подводной лодки. После нескольких минут интенсивной стрельбы по левому траверсу на расстоянии четырех-пяти, кабельтовых был замечен большой подводный взрыв с широким основанием и довольно темной окраски.

Если этот взрыв не был от взорванной нашими снарядами предполагаемой лодки, то, во всяком случае, здесь, должно быть, взорвалась целая минная банка.

Этот взрыв был ясно виден с конвоировавшего нас английского авизо и записан им в вахтенный журнал. Не видя смысла в продолжении недисциплинированного огня, я прекратил стрельбу, тем более что она угрожала как нашему конвоиру, так и французским тральщикам, кои находились еще у нас в виду.

Положение „Пересвета“ было угрожающим. Тотчас же после взрыва корабль сильно осел, и волны начали заливать бак, образуя крен на левый борт, все время увеличивавшийся. Было ясно, что никаких мер к спасению корабля из-за полученных сильных повреждений предпринять было уже невозможно, и была дана команда „Всем надеть пояса!“ и „Все на гребные суда!“.

Опасаясь возможного взрыва носовых десятидюймовых погребов, я убрал всех людей с мостика и велел быстрее спускать шлюпки. Однако задача эта была не из легких. Море было еще свежо; крен на левый борт и дифферент на нос все увеличивались с каждой минутой.

В сумерках мне было плохо видно, как шло дело со спуском шлюпок, которыми распоряжался старший офицер, но у меня уже не было сомнений, что корабль начинает тонуть, переворачиваясь на левый борт, почему и была дана команда „Спасайся, кто может!“ с указанием покидать корабль с правого подветренного борта.

Носовая часть совершенно ушла в воду, и волны стали обрушиваться на мостик, когда я ясно почувствовал, что внутри корабля какие-то переборки не выдержали, послышался отдаленный грохот, и что-то внутри корпуса посыпалось к носу. Это могли быть сорванные котлы носовых кочегарок.

Взяв себе пробковый матрац из кем-то расшнурованной и брошенной на мостике койки, я завернулся в него и, кое-как обвязав вязки (они наполовину были оборваны), стал ожидать своей участи. Набежавшей на мостик волной я был подхвачен и брошен в открытый порт правого носового шестидюймового барбета, в котором и застрял, но следующая волна выжила меня из порта и бросила на свободную воду.

Дальше начиналась индивидуальная борьба каждого находившегося в воде за свое индивидуальное существование. На этом, собственно говоря, и заканчивается избранная мной тема…»