Голицын, сидя в своей рубке, всегда знает, кто в центральном на вахте — боцман или кто-то из молодых. Белохатко зря рулями не «машет», перекладывает их редко и с толком. Оттого и гидравлика в трубах реже шипит. Насос реже работает — шуму меньше. Плохого горизонтальщика за версту слышно: чик-чик, чик-чик…

Абатуров на боцмана надышаться не может: «Андрей Иваныч, подвсплыви на полметра…», «Андрей Иваныч, нырни еще на полета…», «Андрей Иваныч, одержи», «Андрей Иваныч, замри».

Был командир с Белохатко на короткой ноге не только по службе. Оба в прошлом году купили «Жигули» одной марки. Боцман менял машину уже в третий раз — начинал еще с «Запорожцев», да и до флота баранку крутил, и Абатуров-любитель благоговел перед познаниями профессионала. В отпуск на юг ездили вместе автокараваном.

Взяв все эти обстоятельства в толк, Голицын не стал препираться с боцманом; вызвал своих «глухарей»,[4] велел рассовать ЗИП по «шхерам». Потом сходил на камбуз, попросил у коков немного картофельной муки и за ужином вызывающе выпростал из рукавов кителя ослепительно белые, жесткие от крахмала манжеты.

Весь день, поджидая танкер-заправщик, подводная лодка нежилась под изобильным океанским солнцем. И весь день Абатуров, завидев на горизонте какое-нибудь судно, тут же требовал от Голицына определить на слух дистанцию, пеленг, курс, скорость по оборотам, запрашивал род двигателя: что там шумит — турбина, дизель, паровая машина?..

Было досадно сидеть в отсеке, киснуть в духоте рубки, когда другие подставляют спины роскошному солнцу — в кои-то веки такое выпадает?! Если гидроакустик ошибался, Абатуров «высвистывал» его на мостик, и мичман воочию видел свою ошибку, а заодно прихватывал взглядом веселую кутерьму возле люка в носовой надстройке — там свободные от вахт и работ спускались в междубортное пространство поплескаться в морской водице.

Досаду смиряла лишь мысль, что командир сейчас торчит на мостике ради него, мичмана Голицына: просто выпала редкая возможность потренировать акустика «на живца», и Абатуров не хочет ее упускать. Дмитрий знал, что многие командиры лодок сами выращивают своих акустиков подобно тому, как хирурги готовят себе ассистентов или мотогонщики натаскивают колясочников. Акустик в торпедной атаке — первый человек, и командиры, так уж повелось издавна, гордятся чуткостью своих «слухачей» не меньше, чем директора оперных театров — голосами солистов.

Голицыну в глубине души даже льстило, что капитан 3-го ранга Абатуров выбрал именно его в «солисты», возится с ним, «ставит слух», переживает, сердится, радуется… Ради этого не жаль поработать и в «режиме Каштанки»: рубка — мостик, мостик — рубка. Зато ночью за час до погружения Абатуров отдернул ситцевую занавеску, за которой готовился ко сну Голицын, и заговорщицки поманил за собой.

— Бери полотенце и марш на мостик!

В центральном посту по знаку командира к ним присоединился инженер-механик — капитан-лейтенант Мартопляс. Весь солнечный день «мех» тоже просидел в прочном корпусе, не вылезая из дизельного отсека. Втроем они выбрались по трубе рубочной шахты на мостик, спустились на узенькую дырчатую палубу и прошлепали босиком по неостывшему железу в нос, к квадратному лазу в междубортное пространство. Ночное море, распластанное в мертвом штиле, лишь изредка лениво всколыхивалось и пускало по покатому лодочному борту чуть заметный извив волны. Абатуров первым влез в давешнюю «купальню» — в тесную выгородку между носовым обтекателем и броней прочного корпуса. Здесь по грудь плескалась нежная теплая вода, и трое мужчин с трудом, но все же разместились между бимсами и кницами.[5] Они плескались и фыркали, приседали, окунаясь с головой высовывали ноги в притопленный клюз,[6] чтобы поболтать ими над морской бездной, и, забыв про ранги, чины и годы, взвизгивали по-мальчишечьи.

Никогда, ни на каком пляже, ни прежде, ни после не испытывал Голицын такого блаженства, как от этого ночного купания посреди Средиземного моря в ржавом железе акустической выгородки. Усталость походных месяцев была смыта начисто.

Потом, проходя через центральный пост в компании с командиром и механиком, Дмитрий бросил на боцмана ликующий взгляд…

Если бы старшего мичмана Белохатко спросили, что он думает о старшине команды гидроакустиков, боцман ответил бы так: «Какой из него моряк? Пианист. Пальчики тоненькие, беленькие, даром что без маникюра… Должность у него „мичуринская“: шумы моря слушать. Послушал бы он их зимой на мостике! Одно звание, что мичман, да и то вроде как стыдится, к офицерам льнет… Кино с ними смотрит. Отрезанный ломоть. Подписка кончится — в столицу слиняет. Барышням семь бочек реостатов нарасскажет про то, как „раз пятнадцать он тонул, погибал среди акул“. Такие флоту нужны, как паровозу якорь!»

Если бы мичмана Голицына спросили, какого мнения он о Белохатко, то и он бы не стал кривить душой: «Всегда представлял себе боцманов кряжистыми, просоленными, широкогрудыми… А наш щупленький, остроносенький, бритенький. Бухгалтер из райпо, а не боцман. Знает, перед кем прогнуться, а перед кем выгнуться. Командиру машину моет. Была бы у Абатурова собачка — собачку бы выгуливал… На одной простыне по месяцу спит, на дачу копит… В конспектах по политподготовке цитаты в красные рамочки обводит. И не от руки — по линейке. Значок техникума носит, а путает „аборигенов“ с „аллигаторами“, „стриптиз“ со „спиритизмом“, „континент“ с „контингентом“. А уж заговорит, так сплошные перлы: „Шинеля на дизеля не ложить!“, „Корпус красить от рубки до обеда…“ Любимое занятие после перетягивания каната — домино. И лупит при этом по столу так, что в гидрофонах слышно: „Тетя Дуся, я дуплюся!“ И такой „сапог“ имеет право на ношение морского кортика?! За флот обидно!»

За час до восхода луны начинался для подводной лодки «период скрытого плавания». Перед погружением боцман обошел затапливаемое пространство ограждения рубки, заплел линем, точно паутиной, вход в надводный гальюн и дверь на палубу: не дай бог сунется кто на коротких ночных всплытиях да не успеет по срочному погружению! Потом обмотал язык рынды[7] ветошью и подвязал, чтобы не звякнул в качку. Режим тишины. Строгое радиомолчание. Теперь ни одна электромагнитная волна, ни один ультразвуковой импульс не сорвется с лодочных антенн. Тишина. Немота.

Подводная лодка бесшумно точила глубину. Она почти парила на куцых крыльях носовых и кормовых рулей над огромной котловиной. Едва ли не круглая, котловина походила на гигантский амфитеатр: стенки пространной ее чаши каменными ступенями — неровными и разноширокими — спускались к плоскому овалу дна. Там на светлом песке, испещренном галечными узорами, лежали вповалку, врастая в грунт, резной квартердек португальского галеона, тараны двух афинских триер, корпус австро-венгерской субмарины, бушприт испанского фрегата, палубный штурмовик с авианосца «Кеннеди», котел французского пироскафа, останки космического аппарата и две невзорвавшиеся торпеды. Все это медленно проплывало под килем подводной лодки, пересекавшей мертвый колизей с севера на юг.

Голицын, голый по пояс, стоял в тесной кабинке офицерского умывальника и растирал грудь холодной забортной водой — взбадривался перед ночной вахтой. Будучи «совой», он любил это время, когда затихала дневная суета и умолкала межотсечная трансляция. В такие часы слышно даже, как под палубой рубки в аккумуляторной яме журчит в шлангах дистиллят, охлаждающий электролит.

Голицын сменил в операторском креслице старшину 1-й статьи Сердюка и надвинул на уши теплые «чашки» головных телефонов. Мощный хорал океанского эфира ударил в перепонки. Рокот органных басов поднимался с трехкилометровой глубины, и на мрачно-торжественном его фоне бесновались сотни мыслимых и немыслимых инструментов: бомбили колокола и высвистывали флейты, завывали окарины и трещали кастаньеты, ухали барабаны и крякали тубы, на все лады заливались всевозможные манки, пищалки, свистки…