- Я коротко, совсем коротко, - сказала она улыбаясь. - У нас налаживается регулярный выпуск армейской газеты «Красный кавалерист». Но велик ли прок, если в частях очень много неграмотных бойцов? Слишком много. Конечно, газету и читают, и перечитывают вслух, да ведь далеко не для всех. Разве мы сумеем в полную меру вести нашу агитацию и пропаганду, если не сможем использовать для этой цели печатные материалы? И просто по-человечески: разве допустимо мириться с тем, что у нас столько бойцов не умеют читать и писать?!

- После войны обучим, - добродушно пробасил кто-то.

- Почему же после, товарищи?!

- Других забот хватает!

- Других, говорите? - прищурилась Екатерина Давыдовна. (Климент Ефремович усмехнулся и чуть заметно повел плечами: ну, зацепили, сейчас она выложит... С виду тихая, многие обманывались...) - А в Москве забот мало? У Центрального Комитета партии их меньше, чем у нас? Здесь сидят товарищи, которые прибыли в армию со всероссийских курсов по внешкольному образованию. Что, у партии других хлопот не было, кроме того, чтобы собрать их в столицу со всех губерний, специально готовить для борьбы с неграмотностью?! А в октябре к ним на курсы даже товарищ Ленин приезжал. Правильно я говорю?

- Было! - подтвердил Лесков.

- Хотя у Владимира Ильича забот побольше нашего... Дело в том, товарищи, что партия вперед смотрит, заботится о будущем рабочих, крестьян и красноармейцев. Партии нужны сознательные, убежденные борцы. Поэтому обучать людей грамоте - наш прямой долг.

- Тем более что есть люди с тех самых курсов, - поддержал Климент Ефремович.

- Им в первую очередь книги в руки, - на полном лице Екатерины Давыдовны появилась милая улыбка. - Они начнут, а мы все поддержим!

- Факт! - сказал Фомин.

- Как не поддержать! - засмеялся тот, который предлагал заняться учебой после войны. - Убедила, и баста!

- Вопросы будут, товарищи? - перекрыл шум Климент Ефремович.

Опередив других, вскочил Леснов. Он, вероятно, недавно помыл голову, светлые, давно не стриженные волосы рассыпались, лезли на глаза. Роман резким движением головы отбросил их.

- Если можно, направьте в эскадрон товарища Башибузенко.

- Это который в вагон пробивался? - вспомнил Климент Ефремович. - А сработаетесь после такого бурного знакомства?

- Башибузенко - человек открытый и даже принципиальный. Нарвался - получил: он это понимает. Мне с ним легче начинать, чем другому товарищу. И обещал я проситься к нему.

- Раз обещал, поезжай! - разрешил Ворошилов. А в рабочей тетрадке своей сделал пометку, через несколько дней побывать в эскадроне, проверить, как складываются взаимоотношения между строптивым командиром к молодым политработником.

Когда закончилось совещание, Климент Ефремович и Катя пошли на квартиру перекусить перед дорогой: жене нужно было успеть сегодня в автобронедивизион, а Ворошилова ждали в 4-й кавалерийской дивизии.

На столе парила картошка в чугунке, стояла бутылка подсолнечного масла. Горкой - крупные ломти хлеба. Екатерина Давыдовна деревянной ложкой размяла картофель в тарелке, посолила крупной грязновато-серой солью.

- Садись, Клим, - окинула его быстрым, сочувственным взглядом. - Знаешь, что я заметила? Говорить ты стал хуже.

- Верно, хриплю. Простыл немного.

- Я не о том, - чуть заметно поморщилась жена. - Слова у тебя какие-то твердые, казенные, что ли. Теплоты мало.

- Теплоты? - удивился он. - Не знаю... Как всегда, что нужно, то и высказываю.

- Нет, Клим, не как всегда, - живо возразила она. - Прежде-то, бывало, и шутки и прибаутки всякие, даже в самое трудное время. Пословицы, словечки. Скажешь, будто припечатаешь. «Как болт в гайку», - повторила она одну из его прошлых присказок.

- Я и сейчас так...

- Верно, когда со мной или Сашей Пархоменко. Или со Щаденко. Когда попросту. А перед людьми будто газету читаешь. Сухие слова, тяжеловесные фразы.

- Сама работа того требует.

- Ой ли? - качнула она головой.

- А ну тебя, прямо цензура у меня персональная, - засмеялся Климент Ефремович, обняв жену за плечи. - Мы рассуждаем, а картошка стынет. Не допустим такого безобразия?!

Свел разговор к шутке, но замечание Кати все же задело его. В тот же вечер, выступая в политотделе дивизии, он поймал себя на том, что произносит готовые, отшлифованные словосочетания. «Великий исторический момент... Сплотим наши пролетарские ряды... Крепче сожмем винтовку в мозолистых трудовых руках... Отрубим поганую голову гидре контрреволюции...»

Все это было правильно, но Климент Ефремович ощутил какое-то беспокойство, недовольство собой. Это чувство усилилось во время товарищеского ужина, когда Ворошилов, будто со стороны прислушавшись к себе, понял: даже в застолье, на отдыхе он избегает острых веселых словечек, говорит о службе, о делах. Будто продолжает свое выступление.

Потом, лежа на теплой печке, куда определили его хозяева, он думал о том, что Катя, как всегда, молодец: первая заметила эту вот перемену в нем... Надо разобраться, почему так случилось, хорошо это или нет?

Конечно, при желании он может выступать как угодно и перед кем угодно. Хоть перед батраками, хоть перед учеными, хоть перед самыми заядлыми буржуями. Сумеет овладеть вниманием любой аудитории... Всяко бывало в его жизни, самых разных людей доводилось убеждать, спорить с ними, доказывать им. Опыт есть кое-какой, и знания поднакопил. Все богатство, вся сочность народного языка - при нем. Это - от матери, от крестьян и рабочих, среди которых рос и работал. И украинский язык ему хорошо знаком, и то особое, певучее русско-украинское наречие, которое сложилось в донецких, причерноморских и приазовских степях... Потом были годы, прошедшие среди ссыльных революционеров, среди очень образованных, интеллигентных людей, язык которых первое время казался ему чужим, вроде бы даже и не российским. Однако со временем освоил и его. Много читал тогда, участвовал в дискуссиях. У него было даже некоторое преимущество перед очень образованными товарищами: выступая среди рабочих и крестьян, он мог проще, доступней изложить, разъяснить самые сложные истины.

Права Катя: хлестко, бойко говорил он, бывало, на сходках, на собраниях и митингах. Затем, после Октября, был особый период - прилив радости и энтузиазма, когда требовалось не столько убеждать и доказывать, сколько зажечь массы своей страстью, своим огнем, увлечь их в бой, на защиту революции. В то время все решала яростная убежденность, горячие призывы, личный пример тех, кто брал на себя руководство.

Да, главное после Октября было раскачать до самых глубин весь народ, сдвинуть, повести за собой рабочих, солдат, крестьян. Большевики добились своего. А теперь, и это стало особенно понятно после VIII съезда, на первый план выдвинулась необходимость организовать бушующий поток народных страстей, направить его в нужное русло. Вот он, Ворошилов, должен навести четкий революционный порядок на том участке, на который направила его партия. Для бойцов, для командиров Конной армии он не просто один из соратников по борьбе, но и в первую очередь представитель центра, член Революционного военного совета, отделит с Буденным власть над тысячами людей. От одной его фразы, от одного слова могут зависеть -многие жизни, исход боя или даже целой военной операции. Поэтому надо очень точно выражать каждую свою мысль, чтобы не было никаких сомнений, разных толкований. Четкость и деловитость необходимы ему.

Вероятно, огромная ответственность за людей и события, легшая на плечи Климента Ефремовича, исподволь сказывалась на всей его жизни, а не только в выступлениях, в разговорах. Причем незаметно для него и настолько естественно, что он даже не обратил внимания и осознал это изменение в себе лишь теперь, после замечания Кати.

Люди, хорошо знавшие Романа Леснова, беззлобно посмеивались над ним за его юношескую восторженность, за способность окружать самые обыденные явления романтическим ореолом. И хотя это свойство Романа много раз входило в противоречие с суровой действительностью, хоть и частенько постигало его разочарование, все-таки не утратил он веру в необычайное, возвышенное, прекрасное. Да и не мог утратить, потому что по характеру своему легко, с удовольствием воспринимал каждую крупинку интересного, радостного.